Немой пианист - Паола Каприоло

Словом, остается только ждать, положившись на волю Всевышнего. А Немой Пианист между тем продолжает давать концерты, и каждый вечер в зимнем саду собирается небольшая группа преданных слушателей. Заметь, небольшая группа, которая не имеет ничего общего с толпой врачей, санитаров и возбужденных больных в тапках, сбежавшихся в первый вечер на звуки рояля. Теперь концерты уже не в диковину, и коллеги — за исключением твоего покорного слуги и медсестры Надин, — кажется, полагают, что можно потратить время с куда большим толком, а пациенты довольствуются тем, что лишь рассеянно прислушиваются к далеким отголоскам музыки, которые долетают до них в холле во время партии в бридж, или на минутку останавливаются у порога зимнего сада, если им вдруг случается проходить мимо.

Да, друг мой, много званых, но мало избранных. Под обтрепанным знаменем обитателей рая (но рай ли это? порой я сильно сомневаюсь) вышагивают персонажи, совсем не похожие друг на друга, и самый колоритный из них — без сомнения, графиня Х. Буду, с твоего позволения, называть ее так, чтобы, во-первых, с помощью этого веками проверенного литературного приема слегка зацепить твое любопытство и, во-вторых, хотя бы в данном случае соблюсти строгий принцип конфиденциальности. Ты с ней не знаком; судя по всему, ее хваленая красота в молодые годы — только присказка, пустые слова, а двойная фамилия, в которой нет буквы «Х», затейливым образом сплетает знаменитый итальянский род — а я-то думал, он угас еще несколько веков назад, — с польскими аристократами, чья фамилия совершенно непроизносима. Не раз я задавался вопросом (который так и остался без ответа), насколько все это правдоподобно.

Как бы то ни было, несколько лет назад эта знатная дама разом лишилась мужа и имущества и с тех пор страдает неврозом, приправленным галлюцинациями и спиритическими маниями. Улавливаешь суть? Некое подобие религиозной веры, совершенно путаной и вместе с тем непоколебимой, замешенной на восточных философиях, астрологических теориях, парапсихологии и, разумеется, постоянных контактах с потусторонним миром; особенно часто графиня общается с покойным мужем, чей голос непрерывно нашептывает ей что-то на ухо, посвящая супругу в свои замогильные тайны, будоражащие ум. Итак, каждый вечер наша графиня ровно в назначенный час появляется в зимнем саду, разодетая, точно примадонна Ла Скалы или Ковент-Гардена, и вся увешанная драгоценностями (наверняка фальшивыми; настоящие она, скорее всего, продала, чтобы кое-как свести концы с концами). Вот так, во всеоружии, она приходит в зимний сад, усаживается в кресло прямо под носом у пианиста и слушает, закрыв глаза и покачивая головой в такт музыке. В такие моменты она напоминает шамана в состоянии транса, и кажется, вот-вот начнется ее экстатическое путешествие в мир духов; я бы ничуть не удивился, если б она поднялась в воздух и продемонстрировала нам феномен левитации, плавно возносясь под самый купол.

Старик Розенталь, напротив, с виду ничем не примечателен. Проскальзывает в зал будто бы тайком, украдкой, одетый в видавший виды спортивный костюм, устраивается на своем излюбленном диванчике в углу и весь концерт сидит там, тише воды ниже травы. После того первого вечера он ни разу не плакал (знаю это наверняка, потому что постоянно за ним наблюдаю), однако я не уверен, что игра пианиста влияет на него благотворно. Между тем Розенталь не пропускает ни одного концерта, а запретить ему ходить в зимний сад — просто жестоко; и я не запрещаю, по крайней мере пока. У меня в кабинете, на приемах, он теперь часто говорит о музыке и о нашем пианисте, которого называет не иначе как «ниспосланным свыше» — такое сравнение меня настораживает, сам понимаешь, но, с другой стороны, оно, вероятно, поможет ему освободиться из плена воспоминаний, сбросить с плеч их каменную глыбу.

Кстати, вчера в зимнем саду произошло кое-что любопытное — в газетах такого уж точно не прочитаешь. Я вроде бы говорил тебе, что наш пианист никогда не подавал виду, что присутствие слушателей ему приятно или же, наоборот, обременительно. Он просто не замечает людей в зале, словно их не существует вовсе, — так мне казалось раньше. Однако вчера, подойдя к инструменту, как обычно — то есть проплыв, точно лунатик, мимо рядов кресел, не глядя по сторонам, — он, вместо того чтобы сразу начать играть, неподвижно сидел на табурете, сложив руки на коленях, и как будто чего-то ждал. Вдова графа Х. уже приготовилась слушать и закрыла было глаза, но ей пришлось вернуться к действительности, и напрасно она бросала на пианиста взгляды, полные укоризны. Я не мог понять, почему он медлил и вот уже несколько минут выжидал перед открытой клавиатурой, заставляя присутствующих нервничать. Обернувшись, я увидел старика Розенталя: как раз в тот момент он появился на пороге зимнего сада, запыхавшийся, смущенный собственным опозданием; с большой поспешностью он устроился где-то в углу. Тогда, только тогда пианист начал играть. Он даже не посмотрел в сторону зала, так что не спрашивай меня, как мог он заметить вошедшего Розенталя и то, что прежде старика не было на месте. Но поверь мне на слово, все происходило так: юноша ждал именно этого слушателя и без него не начинал концерта.

~~~

Я узнал его сразу, как только увидел фотографию. Особенно глаза, их ни с какими другими не спутаешь. Однако я не помню его имени — если я вообще знал, как его зовут. Разумеется, сложно удержать в памяти имена всех одаренных молодых людей, которые через меня проходят. Но глаза запомнились, и его странное поведение тоже.

Стоял осенний вечер, вот примерно как сейчас. Небо чистое, я хорошо это помню, и дул такой сильный ветер, что, вместо того чтобы пройти через Фрайунг напрямую, мне пришлось пробираться окольными путями, прячась за стенами домов. Наконец, с Божьей помощью, я вошел в крытую галерею, которая ведет к Херренгассе, и под защитой ее мощных сводов добрался целым и невредимым до кафе «Центральное», где у меня была назначена встреча с одним из клиентов — знаменитым певцом, мы хотели согласовать некоторые детали договора. (Обратите внимание: в телефонном справочнике можно легко отыскать номер кафе «Центральное» на Херренгассе.) Я вошел внутрь и осмотрелся, оглядел мраморные столики, расставленные вокруг колонн, но моего певца пока не было. Тогда я попросил официанта усадить меня подальше от фортепьяно: во время делового разговора ничто не отвлекает так, как музыка, особенно если по клавишам бренчит какой-нибудь захудалый тапер — знаете, из тех умельцев, которые теперь наводнили все кафе. Официант проводил меня к столику в глубине зала, выбрав место более или менее спокойное; я поблагодарил его и сел ждать, заказав аперитив. Только несколько минут спустя — лучшего занятия все равно не нашлось — я начал прислушиваться к музыке и, к своему изумлению, заметил, что в кафе звучали не навязшие в зубах вальсы, которые везде и повсюду игрались в угоду туристам и сентиментальным венцам, но (явление редкостное и невероятное) Лист, одно из самых сложных и виртуозных его произведений; среди пианистов лишь единицы — причем почти со всеми ними я знаком лично — способны одолеть его, да и то не каждому удается сыграть по-настоящему. По уровню исполнения я догадался, что вместо убогого халтурщика, нанятого владельцем кафе, за инструментом сидит знаменитый музыкант, который решил размяться после очередного бокала вина или, может быть, порисоваться перед хорошенькой женщиной, — само собой, у меня в голове уже вертелась пара имен. Но сколько я ни смотрел, со своего места никак не мог разглядеть виртуоза — его скрывал целый лес колонн, да к тому же полумрак, который едва ли мог рассеять скупой, притушенный свет свисавших с потолка абажуров, они отбрасывали на мраморную поверхность столиков тысячи разноцветных мерцающих бликов.

Я заметил, что публика в кафе притихла. Официанты, которые и без того бесшумно скользили между столиками, теперь, казалось, ступали на цыпочках; шелест разговоров прекратился, все умолкли, а те из посетителей, кто был погружен в чтение, не осмеливались даже перевернуть страницу книги или газеты. Совершенство для меня не редкость, я к нему привык, живу с ним, так сказать, бок о бок и не заискиваю, не раболепствую перед ним, словно какой-нибудь жалкий обыватель. Послушав еще немного и бросив взгляд на часы, чтобы понять, насколько сильно опаздывал мой несобранный клиент, я встал и направился к фортепьяно.

Когда я приблизился, он еще продолжал играть, и мне были видны только копна растрепанных волос и крепкие, сильные руки — пальцы бегали по клавишам быстро и уверенно. Я оставался стоять у него за спиной (зная, что до конца произведения всего несколько тактов), пока эхом не отзвучал последний аккорд; затем настал миг тишины, которая взорвалась аплодисментами, пылкими, взволнованными. Молодой человек опустил руки на колени и медленно повернулся в мою сторону — да, совсем еще мальчик, ему даже, наверное, не было и двадцати, и как только я увидел его лицо, то понял, что никогда раньше его не встречал.