Советский принц ; Корова - Евгений Гагарин

И опять пошли голод, обыски, разговоры о ссылке, о смерти, но все это было ему как-то родней, привычней, не ощущал он здесь — с матерью и товарищами, такими же, как он, — одиночества, хотя и чувствовал смутно меч, всегда занесенный над собой, над всеми ими. Ровно через год после его приезда арестовали мать. Как всегда, пришли ночью, начался обыск, и он сидел, закусив губы и едва удерживая себя, чтоб не бить ногами и не броситься на этих людей, разрушавших им жизнь. Это не были “наши”, о которых он тосковал в Лондоне. “Наши”, казалось, были тоже где-то здесь, но они были врагами этих. Где же, кто же они — эти наши? — смутно гадал он, как вдруг мать, сидевшая все время молча рядом с ним, воскликнула громко:

— Ах, как я рада, вот твои носки, Гриша, я их никак не могла найти.

Солдат, копавшийся в груде тряпок, заметил:

— Надо бы аккуратней быть, гражданка. Шею у вас в грязи сломаешь, тоже дворяне! — И указал на совершенно черный от пыли бюст военного, на котором полковник Хвостовский, друг покойного отца, бывавший у них, повесил надпись: “Это не негр, а русский генерал, герой 1812 года!”

И тогда мать вспылила и вскрикнула:

— Молчать! Вы убили моего мужа, вы ограбили нас, пустили по миру и еще смеете указывать!

Гриша успокаивал ее, сам дрожа от негодования, ибо мать работала, не покладая рук, с утра до ночи.

— Мама, мама! — шептал он, вспомнив сейчас про это.

Жил он со дня ареста матери с двумя дальними тетками, переехавшими к ним. Он любил их по-своему, но были они тоже “не как надо”, а вроде дяди и тетки в Лондоне. “Тетки твои, друг мой Гриша, — говорил ему старый полковник Хвостовский, которого он обожал уже за одно то, что тот был другом его отца, — имеют несчастье считать, что прошлое не прошло, как все люди, получившие от природы слишком мало ума и слишком много дворянства. В этом вся беда”. Старшая тетка Нита была вдовой губернатора и революцию принимала за личную обиду себе, за происки каких-то таинственных “жидо-масонов”, против которых в старое время боролся ее муж, считая, что произошла она только потому, что когда-то отменили крепостное право; она утверждала, что хорошо знает “простой народ”, который ее очень любит, и в то же время была твердо убеждена, что порядочный человек может быть только военным, дипломатом или придворным, а врач или инженер — это уже низшая ступень и что недворянину не полагается, в сущности, протягивать руки. Почти каждую фразу она начинала словами: “Когда мой муж докладывал Государю…” или “Когда мы с мужем были на приеме во дворце…” — и Грише казалось, что революция произошла, может быть, потому, что около государя были люди вроде его дяди и тетки и что государю было с ними, вероятно, очень трудно; а кончала она тем, что ее муж был бы теперь уж сенатором и камергером. “Сенатором — но разве это так важно, что ее муж не успел стать сенатором, — размышлял Гриша, — когда ушла вся Россия?” Сестра ее, тетка Мари, получила от природы богатырское здоровье, но просидела несколько месяцев в тюрьме и с тех пор считала себя смертельно больной, поминутно хваталась за сердце и говорила, что умирает; принимала постоянно капли, и в комнате от ее лекарств пахло как в аптеке. Все стены у теток были увешаны иконами, и целый день не выводились у них пожилые, словно изъеденные молью, женщины, которые почему-то все шептались, прикрывая рот ладонью, и непрестанно крестились; приходил также бывший монах Леонтий, рослый мужик с огромной рыжей бородой и маслеными глазами. Тетки подходили к нему под благословение, он крестил им хлеб, чай, соль, сахар; без его благословения они ничего не ели. Сам он съедал за десятерых, чай пил часами и большей частью хитро молчал; если же говорил, то выражался темно и односложно, на “вы” отзывался “мы”; в глазах его таилась явная мужицкая насмешка, но тетки и их гости боготворили его и ни одного шага не делали без благословения Леонтия. Гриша ненавидел его. “Монах” поедал половину продуктов, что собирались для передачи в тюрьму матери, а взамен давал бумажные иконки и все говорил: “Надо о душе, о душе — не хлебом единым жив человек…” Иногда Леонтий пророчествовал войну, что большевики скоро “провалятся во ад”: было ему знамение, и тогда тетки и гостьи их особенно яростно шептались, а одна, мать Настасья, как ее звали, самая яростная обожательница Леонтия, у которой он жил, свидетельствовала, закрывая глаза: “Святой, святой, ясновидец! Не пьет, не ест, всю ночку напролет молится… через стенку мне все слышно…” Эта “мать Настасья” была особенно ненавистна Грише. Она всегда страстно обнимала его и фальшиво, как казалось ему, утешала: “Сиротиночка ты, мой горемычный! А ты терпи. Господь учил терпеть и любить врагов своих”. Любить врагов своих?.. Как он мог любить тех, которые убили его отца, держали в тюрьме его мать и всех близких? И почему тогда сама “мать Настасья” злобно кричала, становясь похожей на злую курицу, когда вспоминала о своем прежнем богатстве, разоренном большевиками?.. Он никогда не целовал ей руки.

— Целуй ее руки, — приказывала тетка.

— Не буду, она незамужняя женщина.

— Целуй, она — вдова.

— Не буду, — упрямился он и выдумывал предлог: — она не дворянка.

— Как ты смеешь, нахал, — кричала тетка Нита. — Как ты смеешь быть снобом! Ты должен сходиться с народом, вот как я. А наш род самый старый в России.

“Уж ты-то бы молчала! — думал Гриша. — Спишь и во сне видишь только одно свое сенаторство и свою генеалогию!” И чтобы не видеть Леонтия и других гостей, он целыми днями пропадал из дому, если не к матери в тюрьму, то к ребятам в лес или на железную дорогу — кататься на буферах поездов; так росли они, чувствуя всем нутром своим родную землю и все-таки чужие на ней.

Он выбрел на Красную площадь. До урока оставалось еще больше часа, и он шел медленно, задерживаясь на любимых улицах и местах. Красная площадь была, как всегда, пустынна, и тотчас же на него повеяло чем-то музейным, единственным, неизъяснимо русским и близким. Светились радужно терема и пузатые луковки Василия Блаженного, знакомо, как в учебнике истории, чернели Пожарский и Минин с простертой рукой, розово сияли стены Кремля, и возносились стройно остроконечные башни, роняя иногда стеклянный звон, напоминавший о каких-то древних временах, степях, татарах, польском нашествии; но вдруг вылетал — совершенно неправдоподобный — автомобиль из Кремля, красноармеец выходил из ворот, и очарование пропадало. Вот там был мавзолей Ленина. Странно! — Он не чувствовал почему-то злобы к мертвому. Тетки запрещали ему входить в мавзолей, однако он был раз там вместе с Наташкой и ничего не вынес, кроме чувства страха и неловкости от вида серого человека, что лежал там под стеклянным колпаком.

Учительница жила на Остоженке, недалеко от их бывшего дома. Он обогнул Кремль, вышел на набережную. Отсюда кремлевские соборы были еще ближе, жарко сияли на солнце их купола. Как странно было, что русские не смели больше посещать Кремля, когда здесь таилась, в сущности, вся история России!.. За Кремлем он прошел поспешно мимо развалин храма Христа Спасителя. В знак победы над Наполеоном был он построен — и этот конец!.. В зияющих грудах все еще копошились люди. А почти в самом начале Остоженки стоял когда-то их дом. Теперь он был сломан; остался лишь задний флигель, где раньше жила прислуга. Мальчик приблизился к усадьбе, и у него заныло сердце: была тут как бы миниатюра его России! Ушла жизнь, и лишь какие-то руины на дворе еще теснились, доживая последние дни. Стояли древние липы над развалинами, над черным рваным железом, над грудами битого кирпича, и его точно обожгло сознание, что эти липы видели его отца, деда, весь его род; здесь гостил у них раз, говорят, Петр Великий. Он почувствовал гордость за себя и за Россию, что она имела Петра Великого! Горели высоко тонкие облака золотисто-сухим огнем, как распростертые крылья фазанов; дрожащий воздух сочился между липами, оранжево сияли крыша, стены ветхого домика, и казалось, там на крыльце должен был вот-вот появиться старый слуга, дворецкий Петр, служивший их семье больше полстолетия и ставший уж не слугой, а родным человеком; когда господа засиживались вечером чересчур долго, он приходил в гостиную, без стеснения тушил свечи, отправляя спать. Милые времена! — вздохнул Гриша. И ему хотелось, чтоб был сейчас такой же древний, не теперешний вечер, на балконе сидели бы мать и отец, в вечерней тишине звонили бы в колокола, реял бы тонкий синий воздух, и дворецкий Петр бродил бы под окном, а няня Гавриловна внесла бы чай и вишневое варенье. Вишневое варенье!.. Он пошевелил языком и опять вздохнул от неосуществимости своих желаний. Бедная ма! В Сибирь, на Север — только бы она скорей вышла из тюрьмы, он сразу же поехал бы за нею!.. И он вспомнил, как, удаляясь по коридору, она крестила его; лицо ее лихорадочно сияло, и была она похожа на привидение. Мама, мама! Его сердце рвалось к ней, полное тоски. Скоро будет день его рождения — пришло ему в голову, но тотчас же он спохватился: “16 лет! Тебя расстреляют! — Он содрогнулся. — Ну, так что ж, пускай расстреляют…”