Советский принц ; Корова - Евгений Гагарин

— “Похоронят меня, — запел он тихо песню беспризорных, — и никто не узнает, где могила моя…”

— Гриха, — раздалось вдруг громко сбоку. — Принц!

Наташка стояла на другой стороне улицы и звала его, улыбаясь. Раньше она жила в той же деревне, что и он, и принадлежала к их компании; это она прозвала его “принцем”. А теперь Наташка ушла в Москву и в деревню только изредка приезжала. Что она делала в Москве, никто не знал; Наташка говорила, что нашла службу, и смеялась лукаво. Одевалась она теперь как взрослая, хотя было ей всего 16 лет, мазала губы и курила папиросы. Ребята в деревне считали втайне, что Наташка пошла по “аферам”.

— Ты куда? — спросила Наташка. — На урок?.. Профессором хочешь быть? Очки носить? Брось, все равно не стоит. — Она сплюнула презрительно на сторону. — Я знала, что тебя встречу, и нарочно пришла, — заговорила она другим, старым тоном. — Я сегодня к вам приду, Гриха… приходите к пруду.

— Придем, мы каждый день там, — обрадованно ответил он. Они любили Наташку — все товарищи, — а теперь, когда она отказалась выйти замуж за чекиста, еще больше преклонялись перед нею, хоть и стеснялись почему-то в ее присутствии…

— Придете. — Она обрадовалась, схватила его за руку: — Ну, значит, пока… Мне надо идти… — Она подмигнула и, уходя, запела вполголоса: — “Ах, мама, мама, какая драма — вчера девица, сегодня дама…”

Он смотрел сзади на ее изменившееся тело, на игру мускулов на спине, на выгиб талии, сильные, быстрые ноги на высоких каблуках, и что-то горячее стеснило сладостно его грудь впервые в жизни, как будто вдруг стремительно разрослось сердце… “Опять на урок?” — вспомнил он ее презрительное замечание. Как и его, и Тольку, и Ивашку, и Николу — всех его приятелей, Наташку не пускали учиться в советскую школу, ибо была она дочерью генерала, и она тоже ходила раньше к частной учительнице на дом, но потом бросила. “Стану я время терять”, — заявила Наташка. Стоило ли в самом деле учиться? Зачем ему знать, как стол или стул по-французски? От этого жизнь никогда не изменится — ни у матери, ни у него самого.

Давала ему уроки старая дева, бывшая классная дама девичьего института. Должна она была преподавать по программе прежней гимназии, но ей было уже за 60 лет, она сама все перезабыла, после второго часа обычно уже утомлялась и засыпала, так что до математики и физики они никогда не доходили и все время сидели на языках и Законе Божием. На французском — на котором он сам говорил лучше и замечал все ее ошибки — и на немецком она задавала ему большей частью стихи из учебников старого времени — те самые, что учили когда-то институтки, вроде: “Quand j’etais petit” или “Es war einmal ein Kater”, и он не понимал: зачем ему все это? Но так как мать его учила, что необходимо всегда выполнять свой долг и что он никогда не должен огорчать женщину, то он запоминал с отвращением эти стихи и говорил их, стыдясь, на каждом уроке.

Сегодня был урок Закона Божьего и географии. Марья Николаевна, учительница, готовила себе обед, когда он пришел. Он сел в ее комнате в уголке у окна и терпеливо ждал. Муха билась в окне, бессильно падая и вновь взлетая, в стремлении на волю; с жалобным упорным гудением тыкалась в стекло, как слепая. За окном жарко, шелестела черемуха, как сухое сено на лугу; терпко, горько пахло гниющей корой, катили, не умолкая, свои переливы воробьи. Он сидел понуро.

— Ну-с, — сказала, как всегда, учительница, входя, — начнем. Сначала Закон Божий. Что есть молитва?

— Молитва есть общение с Богом. Бывают молитвы благодарственные, просительные и умиленные… и возносятся они соответственно случаям жизни…, — начал он без запинки, как заучил по книге. Ему пришло вдруг в голову, что ни одна из его молитв не была, верно, услышана Богом, если ни разу он не получил ответа, а молился каждый день. Потом она спрашивала символ веры и качала недовольно головой, когда он путал порядок строф; не помнил он сегодня и тропаря своему святому, хотя много раз учил его и, собственно, знал; не помнил, когда празднуют “всем святым”, ибо мысли его были с матерью и Наташкой. Старуха совсем рассердилась, а он, глядя на нее, думал, что вот она, как и его тетки, знала наизусть наверняка все молитвы, тропари, все праздники и стояла уж у гроба, а знала ли она, что такое жизнь, могла ли объяснить ему — зачем она жила? — и сомневался в этом. Так прошел час, они перешли к географии; старуха спросила:

— Назови мне притоки Миссисипи?

— Притоки Миссисипи? — удивленно воспринял он. Образ матери стоял перед его глазами — как она кричала ему гневно: “Кровь твоего отца! Помни!” Притоки Миссисипи?.. Что общего было между матерью и притоками Миссисипи? Биение мухи на стекле отвлекало его внимание. Он раздавил муху, чтобы сосредоточиться, и вдруг осознал, что это было живое существо и, умирая, вероятно, чувствовало боль… “Через два года тебя расстреляют!” — звучал голос матери. Будет ли он чувствовать боль, как эта муха? Но зачем ему нужны были тогда притоки Миссисипи, если его через два года расстреляют?! И он недоуменно слушал шамкающий голос:

— Ты лентяй, ты скверный мальчик, твоя мать в тюрьме, а ты бездельничаешь.

Но именно потому, что его отца расстреляли, а его мать в тюрьме, он не знал притоков Миссисипи, — хотел возразить он, но ему стало жалко учительницы.

— Простите, Марья Николаевна, — попросил он, целуя ее руку. — Больше не буду.

— Ну ничего, ничего, хороший мальчик. — Она гладила его голову, видя, что он едва сдерживал слезы, и раскаивалась уже в своих словах. — Скажи мне теперь какие-нибудь французские стихи.

Quand j’etais petit, je n’etais pas grand.

J’allais а l’ecole comme les petits enfants.

Un pain dans ma poche, un erayon dans mon sac…1

Ему казалось сегодня, что время, к которому относились эти стихи, было, вероятно, необыкновенно, сказочно счастливым, но теперь уже навеки ушло, что были какие-то совсем иные дети, раз ходили они в школу “un pain dans ma poche”, — и что лучше было бы об этом не вспоминать, а позабыть. Старуха прервала урок, убежав на кухню, где у нее варилась каша. В раскрытую дверь доносились до него гудение примуса, женские голоса, тек запах дыма, керосина и супа. И это напомнило ему, как, бывало, еще недавно он прибегал с улицы около полудня домой, когда мать тоже стояла на кухне и давала ему что-нибудь поскорее перекусить перед обедом. Как ему хотелось есть!..

— Бабушка, — не вытерпел он, когда учительница возвратилась. — Дай кусочек хлебушка… Есть страшно охота!..

“Бедный мальчик!” — подумала старуха с жалостью и некоторой нерешительностью: получала она всего фунт хлеба на день — это была ее главная еда.

— Вот немножко — кушай, кушай, — говорила она, умиленно смотря, как он поспешно и жадно глотает хлеб; было видно, как проходили куски в его длинной журавлиной шее. — На сегодня хватит, поучились… Я приду к тебе на рождение…

Домой он ехал, как всегда, на буфере вагона, чтоб не платить за билет. По дороге кондуктора не проверяли, да и не могли проверять — поезда шли переполненными, а на вокзалах он знал все тайные выходы. Ехать было только полчаса, до первой станции, и там с версту идти до деревни; жили они в маленьком крестьянском домике с палисадником, трое в одной комнате. На другой половине избы, в кухне, жил мужик с семьей. Угла своего у Гриши не было; уроки он готовил на подоконнике или в палисаднике, там, где мог приспособиться; летом спал на сеновале, а зимой на стульях, составляя их гуськом. В комнате развелись клопы и тараканы — набежали с другой, черной половины избы, где жил хозяин; было душно и беспорядочно: тетки мало проветривали, боясь сквозняков, и прибирать за собой не умели. Особенно много водилось клопов в рамках старых портретов, и Гриша с жалостью смотрел на изображения тучных военных и придворных, затейливо засиженные насекомыми, на старого генерала с бумажкой, что он — не негр, на пыльные, рваные книги в шкапах, которых никто никогда не читал.

Тетка Мария еще не встала, когда он пришел, — у нее была мигрень. А тетка Нита — сухая, чопорная — сидела у стола и делила сахар; утром Гриша сам получил его в лавке по карточкам за месяц назад. Тетка колола сахар щипцами на мелкие кусочки и раскладывала их на три части; Грише показалось, что в его банку она нарочно клала самые маленькие кусочки.

— Вы мне, тетя, самые маленькие кусочки кладете, — сказал он, думая о том, что мать весь свой сахар отдавала ему.

— Как ты смеешь, нахал! — возмутилась тетка, тяжело дыша.

“Как жаба!” — подумал Гриша, уходя в палисадник. Он устал, ему хотелось есть, но он знал, что в присутствии старшей сестры тетка Мара, которая была добрей, не решится ему ничего дать. Надо было ждать обеда, пяти часов. Тетка Нита тоже не была, в сущности, злая, лишь какая-то по-детски эгоистичная: в первую очередь она всегда думала о себе и вообще занималась только собой. “От переизбытка породы”, вспомнил он слова полковника Хвостовского. Он сел с книжкой на крылечко, но сильно палило солнце, кусались мухи, читать не хотелось.