Rusкая чурка - Сергей Соколкин

Величайшей ошибкой является предположение, будто от объединения с аналогичными нам организациями мы становимся сильней. Чисто внешним образом это может быть и так. В глазах поверхностных наблюдателей организация после объединения с аналогичными другими организациями становится могущественнее. На деле же это не так. В действительности такое объединение несет в себе только зародыш будущей внутренней слабости…»

«От фанатизма и нетерпимости», – с очаровательной улыбкой бультерьерши повторила Алина, опять подумав о ментовском выкормыше Магомеде, потянулась, откинула одеяло и легко вскочила на ноги. Подошла к зеркалу, поправила короткую маечку, слегка прикрывающую спортивный живот, покрутила бедрами, остановила взгляд на упругих, без следов целлюлита, ягодицах и отметила, что она бы себе понравилась, будь она мужчиной. И еще ей бы очень пошла черная гестаповская форма, как у Штирлица. И хлыстик в руке… Или он не из гестапо? Ну, тогда как у папашки Мюллера… Чепуха какая-то. Расхохоталась, вспомнив рассказ-анекдот одной москвички-узбечки, вернувшейся из Ташкента со спортивных соревнований. У нее в номере стоял телевизор. И вечером после выступлений ей удавалось немного его посмотреть. По центральному каналу показывали сериал «Семнадцать мгновений весны», но уже по новой, национальной моде адаптированный для местного населения и переведенный на узбекский язык. Большей комедии она в своей жизни не видела. Она не помнила деталей, но смысл рассказа был в диалогах. Обращается круглолицый, с выпуклыми глазищами, Мюллер к интеллигентному Штирлицу и говорит:

– Сделайте то-то, Штирлиц-акя.

А тот ему как истинный ариец истинному арийцу отвечает:

– Так точно, Мюллер-бай.

И она поспешила в полутемную, с треснувшей керамической плиткой, ванную комнату, на ходу успев показать язык своему зеркальному, чуть расплывшемуся отражению… Ну и «fuck» – Мюллер-баю…

«Идиоты все эти нацболы и прочие, – подумала девушка, – яйцами кидаются, помидорами… Томатный сок – не кровь, у него совсем другой запах…»

Бросила маечку и кружевные трусики в бак для грязного белья, задела плечом полотенцесушитель. Горячо. Пашет, как печка. А у них там, в Махачкале, частенько не было горячей воды. Даже зимой. По часам включали, выключали. Не у всех, конечно… Только у простых, не умеющих устраиваться… А тут хоть и не апартаменты, но жить можно…

Вообще, в ванной душновато. Открыла настежь дверь. Напевая какой-то привязавшийся мотивчик с дурацким текстом:

За геройские делаНам любая даст герла.Рингануть на флэт пора,Фак устроить до утра, —

названия и автора коего она не помнила, залезла в старую добротную, брежневских времен, чугунную эмалированную ванну со слегка оббитыми краями и желтыми потеками у верхнего и нижнего слива. Вытащила из нижнего слива заглушку на стальной цепочке, перекинула через край ванны. Подумала: странно, а ведь так у всех, почему никто не смывает эту ржавчину, разве трудно всегда мыть ванну, чтобы не было этих потеков. А может, так и надо. Ведь это далеко не главное в жизни. А что главное? Главное, чтобы костюмчик сидел. По крайней мере, по мнению известных писарчуков…

Взяла в левую руку душевую трубку, направила на лицо. Включила почти холодную воду. Струя ударила в лицо, массируя его тонкими игольчатыми пальчиками, залила лицо, забилась в нос. На мгновение обожгла ледяным холодом, стала растекаться по горячему полуспящему телу живительной прохладой. Через несколько секунд почувствовала, что пальцы на ногах заледенели. Сделала воду погорячее. Взяла гель, мочалку. Тщательно, с наслаждением стала растираться. Почувствовала томление в паху. С чего бы это? Провела правой рукой по груди, соски набухли и торчали, как молодые белые грибочки, нет, пожалуй, все-таки как опята после хорошего дождя. Ей нравилось гладить себя, свое сочное, сильное, упругое тело. Нравилось бы и другим, но не у всех получалось… Хотя кое у кого получалось, и даже очень неплохо…

– Ну, ладно, хватит, не время.

Уже вытирая мягким махровым белым, с растрепанными краями, полотенцем свое посвежевшее проснувшееся тело, услышала знакомую мелодию: звонил мобильник, как бы возвращая ее из мира чувственного в мир практический, напоминая о том, что хватит дурака валять, пора этого дурака начинать использовать. Скоро придет хозяин, надо будет платить за квартиру. Хотя он всегда, как придет, встанет и улыбается, как клинический идиот, и ненавязчиво – в сто двадцать шестой раз! – намекает, что, если нет денег, он мог бы войти в ее положение и, как добрый цивилизованный человек, принять другой – конвертируемой – валютой. То есть, как пытался шутить один очень упитанный телевесельчак, войти в положение, потом еще раз – и оставить ее в ее положении…

«Мелодия какая-то дурацкая, поменять надо, а то как у какой-нибудь блондинки», – успела промелькнуть в мокрой головке периодически повторяющаяся мысль.

– Аллё! – Доскакав в одной нашедшейся тапке до кровати, схватила, запыхавшись, трясущийся и заливающийся соловьями телефон и, нажав первую попавшуюся кнопку, голышом повалилась на спину на кровать, блаженно потягиваясь и улыбаясь.

Не по-весеннему жаркое солнце уже почти полностью оккупировало комнату, как бойкие кричащие торговки восточный рынок. И так же лезло и подступало вплотную к телу, хоть его никто и не просил. «Хорошо хоть от него запаха нет, как изо рта у этих…» – мелькнула злопамятная мысль. Девушка отползла на неосвещенный угол кровати.

– Привет, милая, – в трубке вальяжный, но при этом вкрадчивый гортанный голос подруги Розки, – не разбудила, может, помешала чему-нибудь, с кем-нибудь, а?

– Да нет, я уже из душа. Жара, солнце… знаешь, такой кайф, как… – вяло начала и как-то даже вдруг с воодушевлением продолжила Алина, подбирая под себя ногу, по которой уже ползли жадные солнечные лучи.

– Как потрахаться… Или даже лучше… Знаю, знаю… Так, значит, ты кончила и сегодня никому не достанется переходящий вымпел молодого комиссарского тела? Ха, ха, ха. Или все-таки снизойдешь до кого-нибудь? – с надеждой уточнил густой, медленно вытекающий, как варенье из банки, медоточивый голос.

Алина сквозь трубку увидела липкие, похотливые, всегда довольные своей хозяйкой, честные-пречестные глаза Розки и представила, как трясутся от самодовольного смеха ухоженные, четвертого размера, подругины груди. Как складываются в трубочку ее губки и тянутся, подрагивая, к ее губам, предлагая розовую розу любви, выращенную и взлелеянную на заботливо орошаемой, теплой почве ее всегда глубоко взволнованного и подрыхленного основного инстинкта.

Солнце уже гладило Алинины колени своими вездесущими лучами, целовало в живот, заглядывало в глаза, как будто тоже интересовалось ее сексуальным состоянием и спрашивало, осчастливит ли она кого-нибудь сегодня. Алина сделала небольшое усилие, стряхнула дурман, засмеялась:

– Ха-ха-ха, завидуешь или хочешь, чтоб познакомила? Сегодня Петя… помнишь того банкирчика, что недели три назад подрулил к нам в караоке на Щелковской? – Алина сдвинула колени и поджала под себя вторую ногу.

– Помню-помню, вещь хорошая, нужная, но очень скучная, когда не пьяная… Куда он денется? Слушай, ты же в своем Черножопинске пела вроде… – обильно заполнил трубку влажный Розочкин голос.

Алина живо представила серо-желтое трехэтажное, с осыпавшейся лепниной на фасаде, здание, находящееся, кажется, неподалеку от старинного особняка, в царское время занимаемого князем Барятинским, победителем Шамиля, самым ненавидимым после Ермолова местными националистами человеком. Даже камень на горе в красивейшем высокогорном селении Гуниб, на котором он сидел, принимая капитуляцию имама, несколько раз взрывали… Восстанавливали и опять взрывали. Вспомнив свою музыкальную школу, вспомнила и музыкальное училище, находящееся в самом центре, на улице Ленина, дом, кажется, двадцать. Как она волновалась, поступая туда. А поступила легко, сыграв и спев намного лучше всех, даже удостоившись личного поздравления директора… Алина вспомнила себя в коричневом платье и черном школьном фартучке с белыми бантиками на черных косичках, старательно разучивающей какие-то этюды, то ли Шопена, то ли Чайковского… И себя же, пытающуюся исполнить какую-то арию под аккомпанемент Анны Андреевны, престарелой, очень тихой и доброй учительницы музыки. Она всегда смотрела на Алину грустными глазами и говорила, что надо ей отсюда уезжать… Где она теперь?

– Я, подруга, даже в педагогическом универе на музфаке училась…

– Ну вот, а я о чем?! Хочешь, я тебя с продюсером познакомлю? Слышала про девчоночью попсовую группу «Фейс», ну, типа «Виагры»… Состав мне, правда, не очень нравится, на мой взгляд, лохушки, даже ногти правильно красить не умеют… Там только одна хорошая солистка, нужны еще две, но песни прикольные. Некоторые на радио крутятся, слышала, наверно…. А я тут недавно новые послушала, вообще, улет!