Конец большого дома - Григорий Ходжер

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Солнце сидело на седловине сопки на восточном склоне небосвода, когда из Малмыжа выехал трехвесельный средний неводник. На середине лодки на широких досках сидели малмыжский поп и приезжий урядник из Тамбовского.

— Я небольшой чин в уезде, но меня направили к этим гольдам, доверили, так сказать, я подчиняюсь, — говорил урядник, продолжая начатый в Малмыже разговор. — Мне приказано проехать по всем стойбищам, поглядеть, как живут, много ли вымирает, какие происшествия были, — начальство все хочет знать. Приказано ездить с духовным лицом, так что я, батюшка, не виноват, не по своей воле побеспокоил. Я тут бывал раз, когда переписывали их, так сказать, сопровождал должностных.

Поп, ссутулившись, сидел напротив него и безучастно смотрел по сторонам, демонстрируя свое безразличие к этой инспекторской поездке малого полицейского чина.

— Докладывать я должен, как христианская вера доходит, так сказать, до сознания гольдов, могут они учиться или не надо их грамоте обучать. А то ездят тут всякие ученые люди и только неразбериху вводят.

— Суету ненужную приносят, — пробасил поп. — Зачем туземцам грамота спонадобилась? И христианами не станут истинными. Была бы моя власть, да мешать бы не стали, я бы их мигом оборотил в нашу веру.

— Можно узнать мнение ваше, как? — полюбопытствовал урядник.

— Надо их в узде держать, стреноженными. Первые миссионеры изничтожили их нечистую веру, сожгли их идолов, окрестили всех, да и оставили в покое. Божье слово не дошло до них, они вернулись к своей вере…

— Гольды ведь все крещены.

— Крещены, да что от этого? Креститься даже не умеют, ни «Отче наш», ни «Богородицу» не знают. Слыхал? Был такой отец Протодьяконов, по ихнему говорил, даже словарик составил, написал на их языке «Отче наш». А что получилось? Ничего! Пустое дело, как были дикими людьми, такими и остались.

Урядник слушал, склонив голову набок. Поп высказывал мысли, совпадавшие с теми высказываниями, которые он не однажды слышал от некоторых жандармских чинов, лощеных чиновников. Он выпрямился, уставился глазами бутылочного цвета вдаль, подправил усы и важно сказал:

— Есть, батюшка, мысли поновее…

Священник бросил на него презрительный взгляд, и злая усмешка скривила рот.

— Мысли, знаем мы ваши мысли! Гольдяков хотите выгнать в тайгу густую? Знаем. Об этом и мы не раз думали!

«Неужели это священник? — удивился урядник. — Ему бы в полиции служить, добрый вышел бы служака. Ну и поп! И говорит не по-церковному».

Уряднику больше не хотелось разговаривать, и не потому, что он боялся разгласить тайну, просто он получил приказ проехаться по стойбищам, посмотреть на жизнь гольдов, порасспросить старост о нуждах, о чрезвычайных происшествиях, которые произошли за последние годы, — задание было совсем пустяковое. Краем уха он слышал, что за ним проедут по этим же стойбищам ученые-этнографы, изучающие быт и культуру гольдов, хотя никто не знал, когда они приедут. Может, через год, может, через три года. И когда урядник глубокомысленно намекнул священнику о новых взглядах в отношении гольдов, он имел в виду этих ученых-этнографов из Петербурга, из Америки.

«Если уж из Петербурга да из Америки приезжают к этим гольдам, видимо, они еще нужны», — думал урядник.

Приезд попа и урядника в Нярги первыми заметили вездесущие ребятишки. Они мигом разбежались по домам. Старший сын Полокто, Ойта, вбегая в фанзу, закричал:

— Бачика едет! Бачика едет!

Пиапон после ночной рыбалки сладко похрапывал, но при первых же словах Ойты соскочил с нар, протер глаза, торопливо накинул халат и, прихватив из угла каменного дюли, побежал прятать его в кусты за амбаром. Там же он спрятал всех сэвэнов — деревянные и соломенные изображения драконов, собак, человечков. Женщины укутали в тряпки пане — скульптурку души умершей хозяйки большого дома — и спрятали за свернутыми постелями, одеялами и подушками. Ойта тем временем обежал соседей, предупредил Гангу, Холгитона, Гаодагу. Пиапон стоял возле амбара, наблюдал, как те суетились в фанзе, спорили с домашними, где лучше спрятать сэвэнов. Ганга ничего лучше не мог придумать и закопал в сыпучий песок двух почерневших от копоти драконов, а двух маленьких собачек засунул в траву, покрывавшую фанзу.

Холгитону нельзя было мешкать, он староста стойбища и должен на берегу встречать важных гостей. Жена его Супчуки в подоле халата унесла в дальние кусты двух полосатых идолов. Холгитон успел только прицепить большую медную бляху старшины, символизирующую его власть, и побежал на берег, за ним семенил Ганга, сопровождаемый облезлыми худыми собаками.

— Ну вот, Холгитон, ты опять старшинка, ты опять дянгиан-начальник, — насмешливо говорил Ганга. — Почаще приезжали бы русские начальники, и люди бы помнили, что ты старшина. Скажи им, пусть хотя бы через каждые три дня приезжают. — Ганга подтрунивал над соседом.

— Замолчи! — прикрикнул Холгитон. — Я гадаю, зачем приехал этот, с шашкой, что у нас ему надо? Может, что про беглецов узнали, может, Баоса разыскал Поту и убил его?

— Ты что, ты что?! — оторопел Ганга и остановился.

К нему подошел Пиапон.

— Холгитон опять почувствовал себя старшинкой, — усмехнулся Пиапон. — Наверное, скоро прикажет: «Отвезите русского начальника в такое-то стойбище».

— Не шути, Пиапон, Холгитон думает, не убил ли твой отец Поту, — прошептал побледневший Ганга. Пиапон тоже побледнел. — С шашкой приехал, он зря не ездит…

— Не может этого быть! Слышь, Ганга, этого не может быть!

— Чего не может быть? Отец твой злой человек, если разыскал Поту, он убил его. — Ганга повернулся и, волоча ноги, побрел в фанзу.

Пиапон догнал его.

— Обожди, стой, нельзя выдавать русским, что мы встревожены, может, они ничего не знают, может, русский так приехал, ведь всякое бывает. — Пиапон сам взволновался и говорил быстро, как никогда в жизни. Успокаивая Гангу, он пытался сам успокоиться, но погоны и шашка полицейского вселяли в него страх.

— Подожди здесь, вон они подходят, будут что спрашивать, отвечай спокойно. Сейчас все узнаем, — говорил он, еле ухватывая смысл произносимых слов.

Урядник важно, начальственно шагал впереди, за ним, вобрав голову в плечи, точно ожидая удара, шел Холгитон. Поп, подобрав полы рясы, лениво, будто кем-то понуждаемый, брел позади всех.

— Так ты, значит, так сказать, староста, — продолжал разговор урядник, явно подражая своему начальству. — Скажи-ка, староста, сколько людей в стойбище?

Холгитон имел совсем растерянный вид, он попытался сосчитать в уме жильцов каждой фанзы, начиная с крайней нижней, но уже на третьей фанзе споткнулся, а в четвертой окончательно запутался. Урядник выжидательно молчал. Холгитон вновь начал считать, загибая пальцы. Когда не хватило пальцев, чтобы не запутаться, он остановился и начал чертить палочки на песке.

— Видел, урядник, к чему таких людей крестить и к культуре приучать? — сказал поп. — Он здесь самый толковый, потому его старостой и поставили, и этот человек не может сосчитать до пятидесяти…

Холгитон услышал, что поп оскорбительно отзывается по его адресу. Староста поднял голову, встретился с холодными, полными презрения глазами попа и весь вспыхнул.

— Так сколько людей в стойбище? — повторил урядник.

— Три года назад твоя все люди писал, — зло ответил Холгитон. — Бумага есть, чего спрашивай?

— Видели, огрызается, — сказал поп.

Холгитон встречался с попом в Малмыже, в первые дни он каждый раз кланялся ему при встрече, как учил прежний священник, который по каким-то причинам уехал прошлым летом, но поп не отвечал на приветствие, будто даже не замечал его, и проходил мимо. Это задело Холгитона, и он невзлюбил нового священника. Теперь они второй раз столкнулись.

— Не я перепись делал. Я, так сказать, сопровождал чиновников, которые переписывали вас, — попытался разъяснить урядник.

— Зачем толкуешь, урядник, он не поймет.

Холгитон вконец разозлился, но понимал и свое положение. Если он оскорбит попа словом или действием, то ему несдобровать, но злость кипела внутри и требовала какого-то выхода. Холгитон отвернулся от попа и урядника и закричал по-нанайски Ганге и Пиапону, оказавшимся недалеко от него:

— Ты — собачий сын! Понимаешь? Ты выродок, твоя мать была сукой! Как только тебя земля держит, сукиного сына? Эй, ветры, эй, грозы, будет этот выродок возвращаться домой, утопите его в протоке!..

Ганга с Пиапоном с недоумением смотрели на Холгитона, переминались с ноги на ногу и не знали, что им предпринять.

— Ты кому кричишь? — спросил Ганга, бледнея еще больше.

— Не видишь, что ли, этот ворон черный стоит сзади меня. Это не человек, это… — И Холгитон вновь принялся поносить попа самыми крепкими выражениями. Облегчив душу, он обернулся к уряднику.