Михаил Строгов - Жюль Верн

Иван Огарев злобно посмотрел на старую женщину, которая откровенно не боялась его. Он не сомневался, что в молодом сибиряке она узнала сына. А значит, если сначала сын отрекся от своей матери, а в свой черед и его мать отреклась от него, то причиной тому могло быть нечто очень серьезное.

Теперь у Ивана Огарева не оставалось никаких сомнений, что мнимый Николай Корпанов — это Михаил Строгов, царский гонец, скрывающийся под фальшивым именем и выполняющий задание, о котором крайне важно узнать. Поэтому он тотчас отдал приказ выслать за Михаилом Строговым погоню. Потом, обернувшись к Марфе Строговой, сказал:

— А эту женщину пусть отправят в Томск.

И пока солдаты грубо оттаскивали ее прочь, злобно процедил сквозь зубы:

— Придет время, и я заставлю тебя говорить, старая ведьма!

Глава 15

БАРАБИНСКИЕ БОЛОТА

Слава Богу, что Михаил Строгов сразу же покинул почтовую станцию. Приказы Ивана Огарева были незамедлительно переданы всем постам на выездах из города, а на все почтовые станции разосланы приметы Михаила Строгова, чтобы не дать ему выехать из Омска. Но к этому моменту он уже выбрался через один из проломов крепостной стены, и лошадь помчала его по степи. Немедленной погони не последовало, и он несся все дальше и дальше.

Строгов покинул Омск 29 июля в восемь вечера. Этот город находится примерно на полпути от Москвы до Иркутска, куда ему следовало добраться уже через десять дней, если он хотел опередить татарские отряды. Не приходилось сомневаться, что несчастный случай, столкнувший его с матерью, раскрыл его инкогнито. Иван Огарев уже не мог не знать, что через Омск только что проехал царский гонец, направляющийся в Иркутск. Послания, которые он вез, представляли, несомненно, чрезвычайную важность. И Михаил Строгов понимал, что его любой ценой постараются перехватить.

Но чего он не знал, чего не мог знать, — так это того, что Марфа Строгова попала в руки Ивана Огарева, и за тот порыв, который она, оказавшись вдруг рядом с сыном, не смогла сдержать, ей придется заплатить, возможно — собственной жизнью! И хорошо, что он этого не знал! Смог ли бы он вынести это новое испытание!

И теперь Михаил Строгов торопил своего коня, заражая его своим лихорадочным нетерпением и требуя от него лишь одного — побыстрее доставить его до новой станции, где он мог бы сменить лошадь на более быструю упряжку.

К полуночи он проехал семьдесят верст и остановился на станции Куликово. Но там — чего он так боялся — не нашлось ни лошадей, ни повозок. Какие-то отряды татар успели пересечь большую степную дорогу. Все было разграблено или реквизировано — как в деревнях, так и на почтовых станциях. Михаилу Строгову с трудом удалось раздобыть немного еды для коня и для себя.

Получалось так, что коня этого нужно было отныне беречь, ведь теперь Строгов не знал, когда и как сможет найти ему замену. И все-таки, стремясь как можно больше оторваться от преследователей, которых Иван Огарев, надо думать, пустил по его следу, он решил ехать дальше. И после часового отдыха продолжил свой путь через степь.

До сих пор погода, слава Богу, благоприятствовала продвижению царского гонца. Было не слишком жарко. Ночами, в эту пору очень короткими и освещенными мягким светом луны, пробивавшимся сквозь облака, следить за дорогой было легко. К тому же Михаил Строгов не сомневался в избранном пути, держался уверенно и спокойно. Невзирая на мучительные думы, неотвязно обуревавшие его, он сохранил полную ясность мысли и двигался к своей цели так, словно она уже виднелась на горизонте. Когда он ненадолго останавливался на каком-нибудь повороте дороги, то лишь для того, чтобы дать лошади перевести дух. Тогда он спешивался, на минуту снимая с нее тяжесть, потом прикладывал ухо к земле и прислушивался — не дойдет ли степной поверхностью стук копыт бегущих коней. Не услышав ничего подозрительного, он опять устремлялся вперед.

Эх, вот бы эту сибирскую землю да объяла долгая, в несколько месяцев, полярная ночь! Он готов был и на это — лишь бы вернее проскочить эту местность.

Тридцатого июля в девять часов утра Михаил Строгов миновал станцию Турумов и оказался в болотистом Барабинском краю.

Здесь на пространстве в триста верст природные особенности могли обернуться чрезвычайными трудностями. Это он знал, но знал и то, что он их все равно одолеет.

Обширные барабинские болота, протянувшиеся с севера на юг между шестидесятой и пятьдесят второй параллелью [64], служат резервуаром для всех дождевых вод, не находящих стока ни в сторону Оби, ни в сторону Иртыша. Почва в этой обширной котловине исключительно глинистая, а значит, водонепроницаемая, и вода здесь застаивается, отчего в летнее время места эти труднопроходимы.

Именно здесь, однако, лежит дорога на Иркутск и, пролегая среди болот, прудов, озер и трясин, с их нездоровыми испарениями, рождает у путника крайнее утомление, которое часто оборачивается большой бедой.

Зимой, когда на морозе все жидкое затвердевает, когда снег выравнивает неровности почвы и поглощает все миазмы, по твердой корке Барабинской степи можно легко и безопасно скользить на санях. В эту пору здешнюю, богатую дичью, местность усердно посещают охотники, выслеживая куниц, соболей [65] и тех ценных лис, чей мех пользуется особым спросом. Однако летом болота становятся топкими, тлетворными, а когда уровень воды резко повышается, то и вообще непролазными.

Михаил Строгов направил коня в торфяные луга, на которых не осталось уже даже вытоптанного травяного покрова — главной пищи бесчисленных сибирских стад и табунов. Это были уже не бескрайние прерии, но обширные заросли древовидных растений.

Растительный покров достигал пяти-шести футов высоты. Траву сменили болотные растения, из-за влажности и летней жары выраставшие до гигантских размеров. Росли здесь главным образом камыши и тростники, образовавшие сплошную сеть, непроницаемое решето, покрытое тысячами удивительно ярких цветов, меж которых сверкали лилии и ирисы, чей упоительный аромат смешивался с жаркими испарениями почвы.

Скакавшего меж зарослей тростника Михаила Строгова уже нельзя было заметить со стороны болот, тянувшихся вдоль дороги. Трава здесь была ему выше головы, и движение его выдавали разве что стаи бесчисленных водоплавающих птиц, что взмывали над кромкой дороги и крикливыми группами разлетались в синеве неба.

И все же сама дорога выделялась очень четко. Она то прямой линией вытягивалась меж густых чащ болотных растений, то огибала извилистые берега широких прудов, которые, протянувшись вдаль и вширь на многие версты, заслужили названия озер. В иных местах обогнуть стоячие воды было невозможно, и дорога шла через них, но не по мостам, а по шатким щитам с балластом из толстого слоя глины, и тогда брусы щитов дрожали как непрочная доска, переброшенная через пропасть. Кое-где щиты достигали в длину до двухсот — трехсот футов, и пассажирам тарантасов, а уж пассажиркам тем более, не раз доводилось испытывать здесь недомогание, похожее на морскую болезнь.

Что до Михаила Строгова, то он — тверда ли была почва или прогибалась под ногами — все скакал и скакал, перелетая через провалы между сгнившими брусами щитов; но сколь быстро ни мчались конь и всадник, они не могли избежать укусов тех двукрылых насекомых, что тучами вьются над этим болотистым краем.

Путешественники, вынужденные летом пересекать Барабинскую степь, пытаются защитить себя волосяными масками, к которым крепится кольчуга из очень тонкой проволоки, прикрывающая плечи. Но, несмотря на такие предосторожности, мало кому удается выбраться из этих болот без того, чтобы лицо, шея и кисти рук не покрылись красноватой сыпью. Кажется, тонкими иглами ощетинился сам воздух, и не было бы преувеличением утверждать, что от этих двукрылых всаднику даже в латах спастись невозможно. Это действительно гиблое место, и человеку дорого обходятся попытки отвоевать его у комарья, мошкары, долгоножек, слепней, не говоря уже о тех бесчисленных микроскопических насекомых, которых невооруженным взглядом и не разглядеть; но, и невидимые, они дают о себе знать нещадными укусами, к которым никак не привыкнут даже закаленные охотники-сибиряки.

Под укусами этих ядовитых двукрылых конь Михаила Строгова вскидывался так, словно в пах ему всаживали тысячу шпор. В диком бешенстве он закусывал удила, вставал на дыбы, хлестал себя хвостом по бокам и, ища облегчения от невыносимых мук в безумной скачке, со скоростью экспресса оставлял позади версту за верстой.

Не вылететь из седла при этих взбрыкиваниях, резких остановках и прыжках коня, спасавшегося от жала двукрылых, мог лишь такой опытный всадник, как Михаил Строгов. Словно потеряв, под действием какой-то постоянной анестезии [66], чувствительность к физической боли и живя единственным желанием любой ценой достичь своей цели, он видел в этой сумасшедшей скачке только одно — что дорога быстро убегала назад.