Михаил Строгов - Жюль Верн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Минутой позже скрип колес и щелканье бича дали понять, что почтовая карета, запряженная упряжкой тарантаса, стремительно покинула станцию.
Надя, казавшаяся безучастной, и Михаил Строгов, которого все еще била дрожь, остались в зале станции одни.
Царский гонец, не разнимая скрещенных на груди рук, опустился на скамью. И застыл словно каменное изваяние. Однако бледность на его мужественном лице сменилась багрянцем, никак не похожим на краску стыда.
Надя не сомневалась, что заставить этого человека стерпеть подобное унижение могли только высочайшие соображения.
И, приблизившись теперь к нему как в свое время он к ней — в полицейском управлении Нижнего Новгорода, — произнесла:
— Твою руку, брат!
И одновременно почти материнским движением стерла слезу, навернувшуюся на глаза своего спутника.
Глава 13
ДОЛГ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО
Надя догадалась, что всеми поступками Михаила Строгова двигал некий тайный мотив, по какой-то неведомой причине Строгов не принадлежал себе, не имел права располагать собой и в силу этих обстоятельств только что героически принес в жертву долгу даже боль смертельного оскорбления.
Однако спрашивать у Михаила Строгова объяснений она не стала. Разве рука, которую она ему подала, не была уже ответом на все, что он мог ей сказать?
За весь этот вечер Михаил Строгов не произнес ни слова. Поскольку предоставить ему лошадей станционный смотритель мог лишь на следующее утро, предстояло провести на станции целую ночь. Надя могла воспользоваться этим, чтобы хоть немного отдохнуть, и для нее приготовили комнату.
Девушка предпочла бы, разумеется, не оставлять своего спутника, но она чувствовала, что ему нужно побыть одному, и собиралась удалиться в отведенную ей комнату.
Уже уходя, она не смогла, однако, удержаться, чтобы не попрощаться с ним.
— Братец… — прошептала она.
Но Михаил Строгов жестом остановил ее. И, глубоко вздохнув, девушка вышла из зала.
Михаил Строгов не стал ложиться. Все равно он не смог бы заснуть даже на час. На том месте, которого коснулся кнут наглого пассажира, щеку саднило словно от ожога.
«За отечество и царя-батюшку!» — прошептал он наконец, заканчивая вечернюю молитву.
Однако теперь он испытывал непреодолимую потребность узнать, кто же был этот ударивший его человек, откуда он ехал, куда направлялся. Что до его лица, то черты эти настолько четко запечатлелись в памяти, что забыть их опасений не возникало.
И он велел позвать смотрителя станции.
Смотритель, сибиряк старого закала, явился тотчас и, глядя чуть свысока на молодого человека, ждал вопросов.
— Ты из этих краев? — спросил Михаил Строгов.
— Да.
— Тебе знаком человек, забравший моих лошадей?
— Нет.
— И ты никогда прежде не видел его?
— Никогда!
— Кто, по-твоему, это мог быть?
— Господин, который умеет заставить себя слушать!
Взгляд Михаила Строгова кинжалом пронзил сердце сибиряка, но тот даже и глазом не моргнул.
— Ты позволяешь себе судить меня! — вскричал Михаил Строгов.
— Да, — ответил сибиряк, — потому как есть вещи, которые даже простой купец, получив, не может не вернуть!
— Удар кнутом?
— Да, удар кнутом, молодой человек! Я достаточно стар и слаб, чтобы прямо сказать тебе это!
Михаил Строгов подошел к смотрителю, положил ему на плечи свои сильные руки. И необычайно спокойным голосом произнес:
— Уходи, друг, уходи! А то как бы я тебя не убил!
На этот раз станционный смотритель понял.
— Вот так-то оно лучше, — прошептал он.
И вышел, не прибавив ни слова.
На другой день, 24 июля, в восемь часов утра в тарантас была запряжена тройка крепких лошадей. Михаил Строгов и Надя заняли в нем места, и Ишим, о котором у обоих должно было остаться крайне мрачное воспоминание, вскоре исчез за поворотом дороги. На станциях, где в этот день пришлось останавливаться, Михаил Строгов смог установить, что почтовая карета ехала перед ним, не сворачивая с иркутской дороги, и что ее пассажир, спешивший через степь, как и он сам, не терял ни минуты.
В четыре часа вечера, еще через семьдесят пять верст, у почтовой станции Абатская пришлось переправляться через реку Ишим, один из главных притоков Иртыша.
Переправа эта оказалась посложнее, чем через Тобол. Течение Ишима здесь действительно очень сильное. Во время сибирской зимы степные реки, промерзающие на глубину нескольких футов, не создают никаких помех, и путешественник пересекает их, сам того не замечая, — русла теряются под широкой белой скатертью, однообразно устилающей степь. Зато летом переправа через них сопряжена со значительными трудностями.
Действительно, на переезд через Ишим было потрачено два часа, и это привело Михаила Строгова в отчаяние, тем более что от перевозчиков он узнал о татарском нашествии весьма тревожные новости.
Вот о чем шла речь.
В южных землях Тобольской губернии по обоим берегам нижнего течения Ишима уже сновали лазутчики Феофар-хана. Под прямой угрозой находился Омск. Поговаривали о стычке между сибирскими и татарскими войсками на границе с Великой киргизской ордой — стычке не в пользу русских, у которых оказалось там слишком мало сил. Отсюда — их отступление и, как следствие, всеобщий исход крестьян из губернии. Рассказывали об ужасных жестокостях, чинимых захватчиками, — грабежах, кражах, поджогах, убийствах. Таково было татарское понятие о войне. И при подходе передовых отрядов Феофар-хана население разбегалось в разные стороны. Так что теперь, когда поселки и деревушки пустели, Михаил Строгов более всего боялся остаться без средств передвижения. И поэтому очень спешил добраться до Омска. Быть может, при выезде из этого города ему удастся опередить татарских дозорных, спускавшихся долиной Иртыша, и вновь выбраться на дорогу, свободную до самого Иркутска.
Как раз вблизи мест, где тарантас только что перебрался через реку, заканчивались сооружения, которые у военных известны как «ишимская цепь», — цепь деревянных башен и фортов, протянувшаяся от южной границы Сибири верст на четыреста (427 километров). В свое время здесь размещались казацкие отряды, и тогда эти башни и форты использовались для защиты края как от киргизов, так и от татар. Позднее московское правительство сочло, что отношения с ордами налажены. Форты были заброшены и утратили свои боевые качества как раз теперь, когда могли бы оказаться весьма полезными. От большей части этих укреплений захватчики оставили одни пепелища, и те клубы дыма, что столбом поднимались над южной частью горизонта и на которые перевозчики обратили внимание Михаила Строгова, свидетельствовали о приближении татарских передовых частей.
Как только паром высадил упряжку с тарантасом на правый берег Ишима, лошади вновь бешено понеслись по степной дороге.
Было семь часов вечера. Небо обложили густые тучи. Они уже не раз проливались грозовым дождем, пыль прибивало к земле и дорога становилась плотнее.
С момента выезда из Ишима Михаил Строгов не проронил ни слова. Однако по-прежнему следил, чтобы эта гонка без отдыха и срока не слишком утомляла Надю, хотя та и не жаловалась. Девушке хотелось, чтобы у лошадей выросли крылья. Она все отчетливее понимала, что достичь Иркутска ее спутник спешит даже больше, чем она сама, а до цели оставалось еще так много верст!
Ей приходила в голову и другая мысль: если Омск захвачен татарами, то матери Николая Корпанова, живущей в этом городе, грозит опасность, и это должно страшно тревожить ее сына. Этим полностью объяснялось нетерпение, с каким он спешил ее увидеть.
Вот почему в какой-то момент Надя сочла нужным поговорить с ним о старой Марфе, об одиночестве, которое ожидало ее среди этих мрачных событий.
— Ты после начала нашествия никаких известий о матери не получал?
— Никаких, Надя. Последнее ее письмо написано два месяца назад, но в нем были добрые вести. Марфа очень сильная женщина, храбрая сибирячка. Несмотря на возраст, полностью сохранила ясность ума и силу духа. Умеет переносить страдания.
— Я непременно навещу ее, братец, — с живостью отозвалась Надя. — Раз уж ты называешь меня сестрой, значит, Марфе я дочь!
И так как Михаил Строгов не отвечал, добавила:
— А может, твоей матери удалось все же выехать из Омска?
— Такое возможно, — ответил Михаил Строгов, — и я даже надеюсь, что она добралась до Тобольска. Татарский ад [62] она на дух не переносит. Она знает степь, ничего не боится, и я очень желал бы, чтоб она, взяв свой посох, спустилась вниз долиной Иртыша. Во всей провинции нет места, которого бы она не знала. Сколько уж раз она с моим старым отцом прошла весь этот край из конца в конец, и сколько раз, еще ребенком, я сопровождал их в странствиях по сибирской пустыне! Да, Надя, я надеюсь, что матушка успела покинуть Омск!
