Михаил Строгов - Жюль Верн

Неожиданно Михаил Строгов заметил на дороге едва различимый в клубах пыли экипаж, шедший впереди. Так как тарантас везли менее уставшие лошади, бежавшие с большей скоростью, то этот экипаж они должны были вскоре догнать.

Это не был ни тарантас, ни телега, но почтовая карета, густо покрытая пылью и проделавшая, судя по всему, долгий путь. Кучер изо всех сил нахлестывал лошадей, лишь руганью да кнутом удерживая их в темпе галопа. Через Ново-Заимское эта карета явно не проезжала и выбралась на иркутский тракт какой-то кружной дорогой, затерянной в степи.

Когда Михаил Строгов и его спутники заметили эту карету, катившую в Ишим, им в голову пришла одна и та же мысль — обогнать ее и первыми прибьггь на станцию, чтобы прежде всего обеспечить себе свободных лошадей. Одно слово ямщикам — и их тарантасы вскоре поравнялись с выбивавшейся из сил упряжкой почтовой кареты.

Первым нагнал ее Михаил Строгов.

И тут из окна кареты высунулась голова.

Михаил Строгов едва успел взглянуть на нее. И все же, при всей скорости обгона, он явственно услышал слово, произнесенное тоном приказа и обращенное к нему:

— Стойте!

Они не остановились. Скорее наоборот, так что вскоре почтовая карета осталась позади.

И началась дикая скачка, ибо лошади кареты, возбужденные появлением и скоростью обгонявших упряжек, нашли в себе силы продержаться еще несколько минут. Все три повозки исчезли в облаке пыли. Из этого белесого облака раздавалось лишь оглушительное, похожее на стрельбу, щелканье кнута вперемежку с лихим гиканьем и злобной руганью.

Преимущество осталось, однако, за Михаилом Строговым и его спутниками, — преимущество очень важное на тот случай, если бы на станции не хватило свободных лошадей. Найти упряжки для двух повозок могло оказаться смотрителю не под силу — во всяком случае за короткое время.

Спустя полчаса отставшая карета казалась едва заметной точкой на самом краю степи.

Было восемь часов вечера, когда оба тарантаса достигли почтовой станции у въезда в Ингам.

Новости о нашествии становились все более мрачными. Город находился под прямой угрозой передовых отрядов татарского войска, и вот уже два дня как властям пришлось перебраться в Тобольск. В Ишиме не осталось ни одного чиновника, ни одного солдата.

Подъехав к станции, Михаил Строгов немедленно потребовал лошадей.

Он твердо решил опередить карету. Свежих лошадей оказалось всего три. Остальные только что вернулись, усталые после большого перегона.

Станционный смотритель приказал запрягать.

Что касается обоих журналистов, которые сочли разумным сделать в Ишиме остановку, — им не нужно было заботиться о немедленной смене лошадей, и они велели поставить свою повозку в сарай.

Уже через десять минут после прибытия на станцию Михаилу Строгову дали знать, что тарантас готов в дорогу.

— Хорошо, — ответил он.

Подойдя к журналистам, сказал:

— Ну вот, господа, раз уж вы остаетесь в Ишиме — пришло время расставания.

— Как, господин Корпанов, — удивился Альсид Жоливэ, — вы не задержитесь здесь даже на часок?

— Нет, сударь, и я даже хотел бы покинуть почтовую станцию до прибытия той кареты, что мы обогнали.

— Вы, стало быть, опасаетесь, как бы ее пассажир не попытался перехватить у вас лошадей?

— Прежде всего я стараюсь избегать всяких осложнений.

— В таком случае, господин Корпанов, — сказал Альсид Жоливэ, — нам остается только еще раз поблагодарить вас за оказанную услугу и за удовольствие путешествовать в вашей компании.

— Не исключено, впрочем, что через несколько дней мы встретимся в Омске, — добавил Гарри Блаунт.

— Это и впрямь не исключено, — ответил Михаил Строгов, — ведь я прямо туда и направляюсь.

— Ну что ж, доброго пути, господин Корпанов, — сказал тогда Альсид Жоливэ, — и да убережет вас Бог от телег.

Оба корреспондента протянули Михаилу Строгову руки с намерением как можно сердечнее с ним распрощаться, когда с улицы донесся шум подъехавшего экипажа.

Почти тут же дверь станции резко распахнулась, и в проеме показался человек.

Это был пассажир почтовой кареты — человек лет сорока, с военной выправкой, высокий, сильный, крепкоголовый, широкоплечий, с густыми усами, переходившими в рыжие бакенбарды. На нем был офицерский мундир без знаков различия. На поясе висела кавалерийская сабля, а в руке он держал кнут с коротким кнутовищем.

— Лошадей! — потребовал он повелительным тоном человека, привыкшего отдавать приказы.

— Свободных лошадей у меня больше нет, — с поклоном ответил начальник станции.

— Мне нужно немедленно.

— Это невозможно.

— А что за лошадей вы только что запрягли в тарантас, который я видел у ворот станции?

— Они принадлежат этому пассажиру, — ответил станционный смотритель, указывая на Михаила Строгова.

— Пусть их выпрягут!.. — заявил вошедший не допускающим возражения тоном.

Тут выступил вперед Михаил Строгов.

— Этих лошадей взял я, — сказал он.

— Не важно! Они нужны мне. Ну же! Пошевеливайтесь! У меня нет лишнего времени!

— У меня тоже нет лишнего времени, — возразил Михаил Строгов, стараясь сохранить спокойствие, дававшееся ему с трудом.

Надя стояла рядом, тоже спокойная, но в глубине души встревоженная возможным развитием событий, которого лучше было бы избежать.

— Хватит болтать! — рявкнул пассажир кареты. После чего, подступая к станционному смотрителю и угрожающе потрясая кулаком, перешел на крик: — Пусть выпрягут лошадей из тарантаса и запрягут в мою карету!

Станционный смотритель, смешавшись, не знал, кого слушать, и смотрел на Михаила Строгова, за кем заведомо оставалось право воспротивиться необоснованным требованиям пассажира.

Михаил Строгов мгновение колебался. Он не хотел пускать в дело свою подорожную, которая привлекла бы к нему внимание, не хотел и задерживаться, уступая лошадей, но при всем том не хотел ввязываться в драку, из-за которой могла сорваться его миссия.

Оба журналиста следили за ним, готовые, разумеется, поддержать своего спутника, если бы он обратился к ним за помощью.

— Мои лошади останутся при моей повозке, — сказал Михаил Строгов, не подымая голоса выше, чем позволительно простому иркутскому купцу.

Тогда пассажир ринулся на Михаила Строгова и, грубо схватив ого за плечо, закричал раскатистым голосом:

— Ах так! Ты не хочешь уступить мне лошадей?

— Нет, — ответил Михаил Строгов.

— Ну так вот, они достанутся тому, у кого достанет сил уехать! Защищайся, ибо пощады тебе не будет!

Произнеся эти слова, пассажир выхватил из ножен саблю и принял боевую стойку.

Надя кинулась к Михаилу Строгову.

Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ тоже устремились к нему.

— Драться я не стану, — просто сказал Михаил Строгов и, чтобы сдержать гнев, скрестил на груди руки.

— Не станешь драться?

— Нет.

— Даже после этого? — вскричал пассажир.

И прежде чем его успели удержать, рукояткой кнута ударил Михаила Строгова по лицу.

От такого оскорбления Строгов страшно побледнел. Раскрытые ладони его вскинулись вверх, словно собираясь в порошок стереть негодяя. Но высшим усилием воли он сумел овладеть собой. Поединок означал бы не только задержку, но и, возможно, провал всего дела!.. Лучше уж потерять несколько часов!.. Да! Но терпеть такое бесчестье!..

— Ну, теперь-то ты будешь драться, трус? — повторил пассажир, усугубляя насилие грубостью.

— Нет! — ответил Михаил Строгов, не двинувшись с места, но в упор глядя на пассажира.

— Лошадей, и немедленно! — рявкнул тот.

И с этими словами вышел из зала.

Станционный смотритель тотчас последовал за ним, успев, однако, пожать плечами и окинув Михаила Строгова неодобрительным взглядом.

Впечатление, произведенное этим инцидентом на журналистов, не могло быть в пользу Михаила Строгова. Они и не скрывали своего разочарования. Такой крепкий молодой человек — и дать себя ударить, не потребовав удовлетворения за подобное бесчестье! И они, ограничившись поклоном, удалились. При этом Альсид Жоливэ сказал Гарри Блаунту:

— Вот уж чего никак не ожидал от человека, который столь умело вспарывает брюхо уральским медведям! Неужели все-таки правда, что у мужества есть свой час и свой способ? Просто уму непостижимо! Пожалуй, остается только пожалеть, что нам не довелось побыть рабами!

Минутой позже скрип колес и щелканье бича дали понять, что почтовая карета, запряженная упряжкой тарантаса, стремительно покинула станцию.

Надя, казавшаяся безучастной, и Михаил Строгов, которого все еще била дрожь, остались в зале станции одни.

Царский гонец, не разнимая скрещенных на груди рук, опустился на скамью. И застыл словно каменное изваяние. Однако бледность на его мужественном лице сменилась багрянцем, никак не похожим на краску стыда.