Фотокамера - Гюнтер Грасс

О'кей, о'кей! Можете продолжать детский лепет… А ведь у вас у самих уже есть дети, причем целая куча. У одной Лары пятеро. Вот пусть они и рассказывают, как наша история сложилась дальше, после смерти Марихен. Что в итоге вышло хорошо, а что плохо.

Наверняка у нее нашелся бы повод поохать, проворчать: «Ах, морока!»

А я говорю — чушь несете! Вы еще не знаете настоящей мороки.

У Жоржа, например, все идет нормально и с женой и с дочками…

По крайней мере, так кажется.

Да и у тебя, Таддель, дела обстоят не хуже.

Всюду верховодят сильные женщины.

Как у Яспера. Его мексиканка строго следит за порядком.

Вроде Ромашки у Старика.

Теперь у них шестнадцать внуков и внучек. Вместе с новорожденной Тадделя. А если Лена решит устроить передышку с театром и у нее появится малыш да еще к ней присоединятся Паульхен и Нана, то наши потомки когда-нибудь и впрямь смогут заняться нами, как предложил Яспер…

Не! Лучше не надо…

Да пускай себе — все наперебой, вроде нас…

Только у наших детей не будет Старой Марии, которая щелкала бы их бокс-камерой, чтобы исполнялись самые сокровенные мечты, чтобы можно было узнать про будущее и прошлое, а еще не будет того, что наш папа пожелал к своему восьмидесятилетию, — общий сбор, на котором мы, все вместе, должны наговорить на магнитофон чистую правду, не щадя ни себя, ни его…

Поправка! Еще раньше, когда ему стукнуло семьдесят и мы праздновали с ним в Стокгольме — мужчины во фраках и накрахмаленных сорочках, женщины в длинных бархатных или шелковых платьях, — он попросил, чтобы мы откровенно, без обиняков, поделились собственными воспоминаниями, но никто не согласился…

Никто не захотел.

Зато он танцевал со мной в королевском дворце, когда заиграл классный диксиленд и мы…

…и с Ромашкой тоже…

…выдали настоящий блюз.

Мы все дивились, как оба до сих пор…

Жаль, что Марихен с нами не было.

Да! И ее волшебного ящичка тоже.

Спорим, наверняка получились бы снимки какой-нибудь жуткой пляски смерти. Будто все мы скелеты, а скелет Пата скачет впереди всех.

Хотел бы я знать, куда подевались все негативы, которые были сделаны старой «Агфой», и тысячи отпечатков. Если подсчитать, сколько она израсходовала кассет с пленкой «Изохром» сначала у нас на Карлсбадерштрассе, потом в доме из клинкерного кирпича…

Думаю, больше тысячи.

У папы якобы ничего не сохранилось. Я однажды спросила: «Хороший получился бы семейный альбом, а? Взять хотя бы снимки моего Йогги, катающегося на метро…»

…или фотографии, где мы, мохнатые, гложем кости в каменном веке…

…или где Таддель — юнга китобойного судна, которое захлестывают огромные волны…

…или где Жорж летит на своем автомобиле высоко над крышами Фриденау.

А еще есть замечательные снимки, где я кручусь на карусели между папой и мамой…

Ясное дело, Нана! Для каждого было снято то, о чем он мечтал или чего больше всего боялся.

А еще наша Мария сняла в вевельфлетской церкви картину, которая изображала арбалетчика, стреляющего в яблоко. На отпечатке вместо мальчика получился Паульхен — у него на голове лежало яблоко, в которое по идиотскому приказу какого-то графа должен был попасть из арбалета крестьянин Хеннинг Вульф…

…сам Хеннинг Вульф был, конечно, похож на моего папу, он держал в зубах вторую арбалетную стрелу…

Судя по всему, это северный вариант Вильгельма Телля?

Ну нет, Старшой! С точки зрения исторической хронологии, здешнее событие произошло гораздо раньше швейцарского выстрела в яблочко.

А что, интересно, стало с крысиными снимками и серией фотографий, где наши матери отправились по Балтике на эвере разыскивать Винету и под конец, надев лучшие наряды и нацепив все украшения…

Папа лишь отмахнулся, когда я предложила сделать семейный фотоальбом: «Все пригодное я отрабатывал сразу, потому что со временем негативы выцветали, а отпечатки блекли. Ничего от них, к сожалению, не осталось».

Он прямо-таки ныл: «Мне не хватает еще кое-каких снимков. Например, ранних механических пугал. Или той серии, где в конце войны пес удирает с запада на восток и бежит, бежит… Хорошо бы сохранить их для архива».

Я донимал его вопросами, но он лишь сказал: «Поинтересуйся у Пауля. Он ведь до самого конца торчал в ее темной комнате. Может, у него осталось что-нибудь стоящее».

Вот видишь!

Я и сам про это думал.

А еще хотелось бы узнать, правда ли, как подозревал отец, Марихен добавляла в проявитель немножко собственной мочи, потому что иначе не…

Давай, Паульхен! Выкладывай все начистоту…

Ничего не знаю. Ничего. Все это враки. Про мочу — вы сами не верите. Отцу такая фантазия пришла в голову, потому что ведьмы в Средневековье… Абсолютный бред. Мы пользовались самым обычным проявителем. Наша Мария обходилась без трюков и мухлежа. Старые негативы она уничтожала. «Долой эту чертовщину!» — сказала она однажды. Дело было в воскресенье, мы находились одни в доме за дамбой; она побросала негативы в ведро, чиркнула спичкой, пламя полыхнуло, и все сгорело. Случилось это ровно на следующий день после того, как по настоянию Ромашки было решено, что семья переедет в Гамбург, чтобы мы…

Выбрались наконец из захолустья!

В Гамбурге, на Шваненвик, мы зажили гораздо лучше. Учеба наладилась — по крайней мере, у меня — по сравнению с вильстерской школой.

Но Марии наш переезд не пошел впрок, она расхворалась, исхудала…

Папа, к сожалению, передал старый дом приходского смотрителя какому-то ведомству по делам культуры, чтобы его предоставили писателям, которые могли бы работать в мансарде или в гостиной, выложенной желто-зеленой плиткой; Старая Мария не вынесла расставания с этим домом, она прямо-таки бежала из деревни назад в город, где оказалась совсем одна в чересчур большом для нее фотоателье на Курфюрстендамм, а потом начала хворать все сильнее и сильнее, покуда не…

Плохо было дело, из-за почек…

Пришлось лечь в больницу.

А ведь наша Марихен раньше никогда не болела, она сама называла себя «живучей старухой»…

Ромашка позаботилась об отдельной палате.

Это была католическая больница, где медсестрами служат монашки и на стенах висят распятия, поэтому…

…говорят, Старушенция швырнула в монашку крестом.

…за то, что монашка, ссылаясь на гигиенические нормы, захотела вымыть ей ноги…

Крест она швырнула в монашку потому, что та якобы сказала: «Ну-ну, мы же хотим предстать перед Господом с чистыми ногами…»

Поэтому она вышла из себя, совершенно потеряла самоконтроль, сорвала со стены распятие и чуть было не раскроила монашке голову…

В этом — вся Марихен!

Она сама рассказала Ромашке эту историю, по горячим следам.

А еще Старушенция вроде бы посетовала: «Жаль. Если бы со мной была моя фотокамера, та набожная дура появилась бы у меня на снимках голой, как Господь ее создал…»

Она умерла спустя всего несколько дней.

…с невымытыми ногами.

Покоится теперь, ясное дело, на Целлендорфском кладбище, рядом со своим Гансом.

Грустно все это…

А сколько лет было нашей Марихен?

Никто точно не знает, даже отец.

Ах, как она могла разъяриться, когда что-то приходилось ей не по нраву или кто-либо из вас выкидывал какой-нибудь фортель в духе Тадделя.

Но мы с Леной слышали, что скончалась она вполне мирно…

…причем не в больничной палате, а в собственной постели…

…и выглядела покойница как девочка…

К сожалению, никого не было рядом, когда она умерла.

Даже папы.

Совсем одна была…

Нет, нет! Все произошло абсолютно иначе. И не в городе, даже не в самой деревне. Это случилось на дамбе, когда разыгралась буря…

Ладно, Паульхен, рассказывай…

Я был с ней. Уговаривал: «Марихен, давай повернем назад!» Но она шла все дальше, в сторону Холлерветтерна, к дамбе на Эльбе. Небо над маршем было ясное. Только ветер поднялся страшный, баллов восемь, если не десять… Причем дул он с востока, не как обычно с норд-веста. «Стой, Марихен!» — кричал я. Но у нее был такой вид, будто ей нравится идти против штормового ветра. Она совсем наклонилась. Я, конечно, тоже. Только моя псина Паула не хотела идти дальше… Дошли мы до места, где дамба Штёра упирается в дамбу Эльбы. Паула еще раньше от нас отстала. Был прилив. Но по реке почти не ходили суда, к тому же было воскресенье. Я уже говорил, что перед этим она сунула все негативы в ведро…

Ты сказал, что она подожгла негативы и они полыхнули…

Здесь, на эльбской дамбе, порывы ветра стали еще сильнее. При этом видимость была отличной, и вниз по течению можно было разглядеть даже башенные краны на проклятой атомной электростанции, строительство которой было уже окончательно решено. Больше смотреть было не на что, один мощный порыв ветра следовал за другим. «Марихен! — кричал я. — Тебя же унесет!» И тут она полетела. Просто оторвалась от земли. Наверное, от особенно сильного порыва ветра. Она же была легонькой, поэтому ее понесло, нет, она полетела, взметнулась над дамбой, почти вертикально, похожая сначала на черточку, потом на точку и, наконец, исчезла, растаяла в небе… Я же говорю, оно было синим, абсолютно синим. Ни облачка. Чистое синее небо. И тут что-то упало. Мне под ноги. Да, свалилось с неба прямо мне под ноги. Это была бокс-камера на ремешке. Да-да, с неба. Но при падении ничего не повредилось. Могло бы шарахнуть меня по голове, ведь я все еще стоял на дамбе, глядя вверх, стоял на том самом месте, откуда взлетела Марихен, став черточкой, точкой, пока не исчезла совсем, навсегда…