Фотокамера - Гюнтер Грасс

В этом весь Паульхен.

Выдумки.

Игра воображения.

Тебе опять все приснилось.

Зато красиво как: ваша Мария просто возносится на небеса…

А потом оттуда падает ее бокс-камера…

Вообще-то можно себе представить, что во время урагана происходит что-то вроде вознесения…

Она же была легче перышка.

Давай дальше, Паульхен!

Не перебивайте его!

Да, Паульхен! Что было потом? Ну пожалуйста.

Сначала я совершенно растерялся. Подумал, ерунда какая-то. Просто померещилось. Но передо мной лежала не только ее «Агфа», рядом, на дамбе, стояли ее башмаки, а в них торчали носки. Забыл сказать, что, когда она взлетела, а я все звал ее: «Марихен!», она — уже налету — крикнула: «С чистыми ногами!» И я увидел, как она, босая, улетает вверх, становясь все меньше и меньше. Я нагнулся, подобрал башмаки с носками, повесил на себя «Агфу» и пошел, подгоняемый ветром, который дул теперь мне в спину, обратно в деревню, только не по дамбе, а через тоннель, по дороге, прямо на церковную колокольню. Я не знал, что мне делать, — Таддель пропадал где-то со своей девчонкой, Яспер был уже в Америке у мормонов, а Ромашка со Стариком ездили по Гольштейну, участвуя в избирательной кампании, — поэтому я отправился к дому за дамбой, сразу в темную комнату. Хотел посмотреть, что получилось на пленке, которую она зарядила перед выходом, сказав мне: «Пройдусь по дамбе, глотну свежего воздуха. Ветрено сегодня, мне нравится. Хочешь со мной, Паульхен?» Ну вот. Посмотрел. Пленка была отснята. Я проявил пленку, как она меня учила. Сначала подумал, что брежу или что-то напортачил при проявке. Выходило, будто снимки сделала Марихен, когда босой возносилась на небо. Все восемь штук, абсолютно четкие. На взлете, потом с еще большей высоты и, наконец, с сумасшедшей перспективой…

Ну и что? Видно было деревню, верфь?

Старый дом приходского смотрителя и кладбище позади?

Я увидел будущее. Кругом только вода! Дамбы затоплены, их не видно. Верфь — тоже. От деревни — только верхушка церковной колокольни. А в остальном лишь вода, ни одного судна, вообще ничего. Даже плотика захудалого нет, на котором спаслись бы люди. Помните, Марихен сделала серию фотографий, на которых мы перенесены в каменный век, вся восьмерка — да, Лена и Нана, вы тоже, — сидим на плоту, лохматые, грызем мясные кости и обсасываем рыбные косточки. Вероятно, тогда произошел такой же потоп, а нам повезло уцелеть. Теперь не уцелел никто. Или же — будем надеяться — все успели уйти, когда вода поднималась, поднималась, пока — как мы до сих пор видели это только по телевизору — не перехлестнула через дамбу и не затопила все марши, и Вильстерский марш и Кремпский. Печальная получилась картина, которую она щелкнула напоследок. Тут у меня в темной комнате полились слезы. Не удержался, расплакался, потому что Марихен не стало — она вознеслась на небеса, остались только башмаки да носки, которые моя Паула обнюхала, а потом тихонько заскулила, так как повернула домой еще до Холлерветтерна и теперь вообще ничего не могла понять. А может, я заплакал потому, что наше будущее выглядело так печально: одна вода, кругом вода. Потом я прибрался в темной комнате, потому что Марихен всегда следила у себя за порядком. А фотографии порвал, негативы порезал. Она бы сама так поступила, ворча: «Долой эту чертовщину!» О ее вознесении на небеса и о последних снимках я до сих пор никому не сказал ни слова, даже Ромашке. Не верю я, что нам уготован такой плохой конец…

…или еще хуже: не будет воды, все высохнет, покроется песком и пылью. Кругом пустыня, сплошная пустыня.

Не может такого быть. Паульхену опять все приснилось.

И вознесение тоже.

Но сны порой сбываются…

Вам только катастрофу подавай.

…значит, мы уцелеем, но будем жить как в каменном веке.

А куда подевалась фотокамера?

Ну же, Паульхен, что стало с бокс-камерой Марихен?

И где ее ботинки?

У кого ящичек?

У тебя, что ли?

По мнению Тадделя, Марихен было безразлично, что станет с ее имуществом после смерти…

…и кому что досталось после того, как ее, допустим, и впрямь унесло порывом ветра; ведь Паульхен утверждает, будто собственными глазами видел, как ее взметнуло вверх и она пропала…

…очутилась на небесах, у своего Ганса…

…или же в преисподней.

Ей и это было до лампочки. Главное, ей хотелось оказаться вместе с Гансом.

По словам Ромашки, государственная казна захапала себе все имущество, оставшееся от Марихен, потому что она отказалась составлять завещание и не написала никаких бумаг на сей счет…

Значит, все пропало? «Лейка», «Хассельблад» и прочее?

Но не бокс-камера же!

Кому нужна эта рухлядь…

Признайся, Паульхен, ты не…

Хорошо, если она досталась тебе, ведь ты — профессиональный фотограф, тебе наверняка…

О'кей, это было бы справедливо…

Ничего я вам не скажу. Все равно никто не поверит.

Спорим, он припрятал бокс-камеру в надежном месте, где-нибудь в Бразилии…

Верно, Паульхен?

Небось хотел снять ею в джунглях последних индейцев и остатки тропических лесов?

Так где же все-таки фотокамера?

Где, черт побери?

Прекратите.

Паульхен лучше знает, почему ему следует держать язык за зубами…

У каждого свои секреты.

Я вам тоже не обо всем докладываю.

Никто не рассказывает всего.

А уж наш папа и подавно.

Нет больше и новых историй из темной комнаты; с тех пор как не стало Марихен с ее фотокамерой, все пошло своим чередом, сделалось скучным.

Пора и нам кончать.

Кончаем!

Мне все равно пора, надо в клинику. Сегодня у меня опять ночное дежурство, как и вчера. Пять родов приняла, все несложные. Лишь одна из матерей — немка. Остальные четверо — отовсюду. Кстати, хочу сфотографировать пятерых новорожденных. Буду снимать теперь после каждых родов. Специально купила бокс-камеру на блошином рынке… Причем не самую дешевую, зато точь-в-точь как та, что была у вашей Старой Марии. Даже надпись есть: «Агфа». Матери радуются, конечно, снимкам своих малышей. Оставляю их на память, но и мне, как акушерке, это интересно в профессиональном отношении; может, сумею увидеть, что получится из малышей, когда они вырастут…

Давай, Жорж, выключай микрофоны, а то этому конца не будет, никогда…

…ведь отец придумает очередную историю…

…вечно последнее слово за ним, а не за нами…

Но ему нечего больше сказать. Взрослые дети глядят строго. Указывают на него пальцем. Отец лишен слова. Дочери и сыновья настаивают: «Все это сказки, сказки…» — «Верно, — тихо возражает он. — Только это ваши сказки, я лишь дал вам возможность рассказать их самим».

Быстрый обмен взглядами. Недоговоренные, оборванные на полуслове фразы: заверения в любви, но и накопившиеся за долгие годы упреки. Уже отменяется то, что запечатлено на снимках. Уже снова детей зовут их настоящими именами. А отец скукоживается, готов исчезнуть совсем. Уже слышится шепоток, отца подозревают в том, что он, дескать, прибрал к рукам наследство Марихен, фотокамеру и все остальное, припрятал у себя: впрок, чтобы отработать то, что в нем колобродит, покуда он еще жив…

Фото на память

«Фотокамера» продолжает автобиографическую прозу Гюнтера Грасса, начатую книгой «Луковица памяти». Впрочем, здесь о себе и своей семье писатель рассказывает не сам. Он представляет себе, будто весной 2007 года его дети, по желанию отца, готовятся сделать ему подарок к восьмидесятилетию, которое будет отмечаться в октябре, и потому на протяжении нескольких месяцев поочередно собираются то у одного, то у другого и записывают на магнитофон откровенные рассказы об отце и о собственной жизни. Каждая из девяти глав начинается описанием такой встречи, затем идут диалоги детей, часто перебивающих или дополняющих друг друга, а заканчивается комментарием отца.

Семья у Грасса большая. У него восемь детей: трое сыновей и старшая дочь от первого брака, еще две дочери родились от женщин, на которых Грасс не был женат, и, наконец, нынешняя супруга добавила в семью двух сыновей от прежнего замужества. Дети выросли и, в свою очередь, обзавелись мужьями или женами, нарожали патриарху семнадцать внуков и внучек.

Закончив рукопись «Фотокамеры», Грасс показал ее детям. Дело едва не закончилось семейным скандалом. Кто-то не возражал против того, чтобы стать персонажем семейной саги, но нашлись и такие, кто посчитал изображение событий прошлого или своей роли в них не вполне верным, а третьи и вовсе протестовали против публичной огласки эпизодов их частной жизни. По словам Грасса, решение было найдено «демократическим путем», кое-что он в рукописи переделал, учтя некоторые замечания и даже усилив критические нотки в адрес отца.

Как явствует из самой книги, имена детей вымышлены, а имена их матерей не названы вовсе. Но не стоит спешить с расшифровкой, тем более что сделать это совсем не трудно (достаточно заглянуть, например, в «Луковицу памяти», где все члены большой семьи Грасса фигурируют под настоящими именами). В жизни, в памяти, в семейных преданиях реальность слишком тесно переплетается с выдумкой, особенно когда речь идет о биографии писателя, профессионального фантазера.