Избранное - Давид Самойлов

Эстимаа

Здесь к городам веселой трезвой ГанзыПриближен был высокий город Псков,А племена, неведомы и разны,Таились где-то в глубине лесов.

И там они хранили темный норовСреди болотниц, лешаков и ведьм —Неведомо когда степных угоровДо моря дотянувшаяся ветвь.

А сколько их — неведомо. И датыТемны. Повсюду тьма, и тишь, и тьма.Датчане, шведы, немцы, руссы, латыСбивали их, как масло, в Эстимаа.

Они в глуши хранили свой обычайИ свой язык, как драгоценный клад,В котором длинных гласных щебет птичий,Согласных — твердость камня и раскат.

Когда же сосчитали их, то горсткаИх оказалась. Но не от числаВ них проявлялось чертово упорствоБез различения добра и зла.

Пусть их теплом не баловало солнце,Пусть ветер дул из-за прибрежных дюн.Но сотворили родину эстонцыКруглее и прочнее, чем валун.

«Я люблю ощущенье ушедших годов…»

Я люблю ощущенье ушедших годовИ забытых ладоней тепло.Я снимаю со времени тайный покров,Убеждаясь: оно утекло.

Но зачем этот сад накануне зимы,Этот город туманный зачемИ зачем же тогда в этом городе мы,Сочинители странных поэм?

А великое слово «зачем» — как пароль,Произнесенный в долгих ночах.И безумствую я, как влюбленный король,По бессоннице и при свечах.

«И снова все светло и бренно…»

И снова все светло и бренно —Вода, и небо, и песок,И хрупкая морская пена,И отплывающий челнок.

Уж не волнуют опасенья.Отпущен конь, опущен меч.И на любовь и на спасеньеЯ не решусь себя обречь.

Высокой волей обуянный,Пройду таинственной межойИ постучусь, пришелец странный,К себе домой, как в дом чужой.

«О бедная моя!..»

О бедная моя!Ты умерла. А яИграю под сурдинуНа скрипке бытия.

И так же непреложноВедет меня стезяТуда, где жить не можноИ умереть нельзя.

«Я смерть свою забуду…»

Я смерть свою забудуВсего лишь оттого,Что состояться чудуНе стоит ничего.Вот что-то в этом роде:Муаровый скворец,Поющий на природеГармонию сердец.О малое созданье!Зато он превзошелВеличье подражаньяИ слабость новых школ.Пускай поет похожеНа каждого скворца,Ведь все созданье божьеПохоже на творца.

«Надо идти все дальше…»

Надо идти все дальше,Дальше по той дороге,Что для нас начерталиГении и пророки.

Надо стоять все тверже,Надо любить все крепче,Надо хранить все строжеЗолото русской речи.

Надо смотреть все зорче,Надо внимать все чутче,Надо блюсти осторожнейСлабые наши души.

Мороз

Лихие, жесткие морозы,Весь воздух звонок, словно лед.Читатель ждет уж рифмы «розы»,Но, кажется, напрасно ждет.

Напрасно ждать и дожидаться,Притерпливаться, ожидатьТого, что звуки повторятсяИ отзовутся в нас опять.

Повторов нет! НеповторимыНи мы, ни ты, ни я, ни он.Неповторимы эти зимыИ этот легкий ковкий звон,

И нимб зари округ березы,Как вкруг апостольской главы…Читатель ждет уж рифмы «розы»?Ну что ж, лови ее, лови!..

Завсегдатай

Из всех печей, из всех каминовВосходит лес курчавых дымов.А я шагаю, плащ накинувИ шляпу до бровей надвинув.

Спешу в спасительный подвальчик,Где быстро и неторопливоРыжеволосый подавальщикПриносит пару кружек пива.

Вторая кружка для студента,Косого дьявола из Тарту,Который дважды выпил где-тоИ починает третью кварту.

Он в сером свитре грубой вязки,По виду — хват и забияка,Он пьет и как-то залихватскиРазламывает шейку рака.

Он здешний завсегдатай. Дятел,Долбящий ресторанный столик.Он Мефистофель и приятельБуфетчицы и судомоек.

Поклонник Фолкнера и йоги,Буддизма и Антониони,Он успокоится в итоге.На ординарном эталоне.

Он не опасен. Пусть он шпаритДвусмысленные парадоксыИ пусть себе воображает,Что он силен в стихах и в боксе.

Мне нравится его веселость,Как он беспечен и нахален,И даже то, как тычет в соусОгрызок сигареты «Таллин».

А в круглом блюде груда раков,Пузырчатый янтарь бокала,И туч и дымов странный ракурсВ крутом окне полуподвала.

Сандрильона

Сандрильона ждет карету.Чинно курит сигарету.Ждет, чтоб прибыл сандрильонецИз компании гуляк —С туфелькой, на «Жигулях».

Стынет кофе. ОтрешенноОжидает СандрильонаИз миллиона сандрильон.В ней не счастье, не страданье,Все — сплошное ожиданье.Наконец приходит он.

И, с задумчивым соседомНе простившись, выйдет следомЗа плечистым сандрильонцемИз сапожной мастерской.Парк осенний залит солнцем.Осень. Небо. И покой.

И уедет Сандрильона,С ней — волос ее корона,Вместе с гордым модельеромНа машине «Жигули»…Высоко над морем серымЧайки, тучи, корабли.

Можно и так…

Можно и так. На зареВыйти — и за садоводство,В час, когда в алой зареПышное солнце печется.

Чувствовать лапой босойХолод и влажность тропинки.Птиц услыхать, над тобойПинькающих без запинки.

Можно и так. Не спешаЖдать, чтоб глаза разлепились,Чтобы проснулась душа,Чтобы слова укрепились.

Как поступить? На заре,Может быть, даже и лучшеПальцем писать на золеИли на утренней туче.

«Мое единственное достояние…»

Мое единственное достояние —Русская речь.Нет ничего дороже,Чем фраза,Так облегающая мысль,Как будто этоОдно и то же.

«Сперва сирень, потом жасмин…»

Сперва сирень, потом жасмин,Потом — благоуханье лип,И, перемешиваясь с ним,Наваливается залив.

Здесь масса воздуха виситВверху, как легкое стекло.Но если дождь заморосит,Земля задышит тяжело.

Залив господствует везде,Навязывая свой накат.Деревья держит он в узде,Захватывает весь закат.

Он на могучем сквознякеЛежит пологим витражом.И отражает все в себе,И сам повсюду отражен.

«Тебя мне память возвратила…»

Тебя мне память возвратилаТакой, какою ты была,Когда: «Не любит!» — говорилаИ слезы горькие лила.

О, как мне нужно возвращеньеИз тех невозвратимых лет,Где и отмщенье и прощенье,Страстей непроходящий след.

И лишь сегодня на колениПаду. Ведь цену знаю самСвоей любви, своей измене.Твоей любви, твоим слезам.

«Пахло соломой в сарае…»