Кристальный грот - Мэри Стюарт

От супа поднимался ароматный горячий парок, и мне подумалось, что никогда раньше не доводилось мне есть что-либо столь же вкусное. Я думал так, пока не попробовал обжаренного в масле до хрустящей корочки цыпленка и приготовленных на решетке колбасок — коричневых, лопающихся от мяса и лука со специями.

Я подчистил тарелку свежим хлебом и помотал головой, когда Кадаль подал блюдо с сушеными финиками, сыром и медовыми лепешками.

— Нет, спасибо.

— Наелся?

— О, да. — Я отодвинул тарелку. — Это был лучший ужин в моей жизни. Спасибо.

— Что ж, — произнес он, — говорят, голод — лучшая подлива. Хотя я допускаю, что кормят здесь и правда хорошо. — Он принес чистую воду и полотенце, подождал, пока я ополосну руки и вытру их. — Теперь я, пожалуй, могу поверить и остальной части твоего рассказа.

Я глянул на него снизу вверх.

— Ты о чем?

— Манерам ты учился не на кухне, это точно. Готов? Тогда идем; велено не откладывать, даже если он будет работать.

Амброзий, однако, не работал, когда мы вошли в его кабинет. Стол его — огромное сооружение из итальянского мрамора — действительно был завален свитками, картами и письменными принадлежностями, а за всем этим в своем большом кресле сидел сам граф, но сидел вполоборота, опершись подбородком на кулак и глядя на жаровню, наполнявшую комнату теплом и слабым ароматом яблочного дерева.

Он не поднял головы, когда Кадаль обратился к часовому и тот, лязгнув доспехами, пропустил меня.

— Вот мальчик, господин. — Со мной Кадаль говорил совсем не так.

— Спасибо. Можешь идти спать, Кадаль.

— Да, господин.

Кадаль вышел. Кожаные шторы сомкнулись за его спиной. Лишь тогда Амброзий повернулся ко мне. В течение нескольких минут он разглядывал меня с головы до ног. Затем кивнул в сторону табурета.

— Садись.

Я повиновался.

— Вижу, тебе подобрали уже кое-что из одежды. Накормили?

— Да, спасибо, господин.

— Ты больше не мерзнешь? Если хочешь, подвинь табурет поближе к огню.

Он уселся в кресле прямо и откинулся на спинку; руки его покоились на резных подлокотниках в форме львиных голов. Между нами на столе стояла лампа, и в ее ярком ровном свете совершенно исчезло какое бы то ни было сходство между графом Амброзием и тем странным человеком из моего видения.

Ныне, глядя назад сквозь прошедшие годы, трудно представить мое истинное первое впечатление от Амброзия.

В то время ему должно было исполниться немногим больше тридцати, но мне было всего двенадцать и по мне он, конечно, был уже в почтенном возрасте. Но, думаю, на самом деле он казался старше своих лет. Это естественное следствие его образа жизни и того груза тяжкой ответственности, что лег на его плечи, когда ему самому было лишь немногим больше, чем мне тогда. Вокруг глаз его лежала сетка морщин, две глубокие складки пролегли между бровей, что говорило о решительности и, возможно, о вспыльчивости; твердо очерченный и правильной формы рот его редко посещала улыбка. Брови были темными, как и волосы, и могли бросать на глаза его тень, придававшую лицу грозное выражение. От левого уха до скулы шла едва заметная белая полоска шрама.

Нос был близок по форме к римскому, с высокой переносицей и заостренный, но кожа скорее загорелая, чем оливковая, и было нечто в его глазах, заставлявшее вспомнить скорее черноглазых кельтов, чем римлян. Это было открытое лицо, лицо (как счел бы я), которое могло омрачаться разочарованием или гневом, могло даже застыть, чтобы скрыть разочарование или гнев, но человеку с таким лицом можно верить. Он был не из тех, кого легко полюбить, и, конечно, не из тех, кто мог просто нравиться, его можно было либо ненавидеть, либо преклоняться перед ним. С ним либо сражались — либо шли за ним. Но или то, или другое — если уж ты оказывался рядом с ним, то уже не мог оставаться сам по себе.

Все это мне еще предстояло узнать. Теперь я плохо помню, что думал о нем тогда, помню лишь глубокие глаза, внимательно смотревшие на меня из-за лампы и пальцы его рук, сжимавшие головы львов. Но я запомнил каждое произнесенное им тогда слово.

Он рассматривал меня с головы до ног.

— Мирддин, сын Нинианы, дочери короля Южного Уэльса… и, как мне сообщили, посвященный в тайны дворца в Маридунуме?

— Я… разве я так говорил? Я лишь сказал им, что жил там, и иногда кое-что слышал.

— Мои люди перевезли тебя через Узкое море, потому что ты сказал им, будто владеешь тайнами, которые будут полезны мне. Разве не так?

— Господин, — начал я почти в отчаянии, — я не знаю, что может тебе быть полезно. К ним я обращался на том языке, который, как мне казалось, они поймут. Я думал, что они собираются убить меня. Я спасал свою жизнь.

— Понимаю. Что ж, теперь ты здесь и не пострадал. Почему ты покинул свой дом?

— Потому что стоило умереть моему деду и оставаться там стало опасно. Моя мать собиралась уйти в монахини, дядя мой Камлах уже пытался однажды убить меня, а его слуги убили моего друга.

— Твоего друга?

— Моего слугу. Его звали Сердик. Он был рабом.

— Ах да. Мне рассказывали. И говорили, что ты поджег дворец. Ты поступил, наверное, немного крутовато?

— Наверное, да. Но должен же был кто-то оказать ему последние почести. Он ведь был мой.

Брови его пошли вверх.

— Ты считаешь, это было причиной или долгом?

— Господин?

Я обдумал его слова, затем медленно произнес:

— Я полагаю, и тем, и другим.

Он опустил взгляд и посмотрел на руки. Убрал их с подлокотников, и теперь они были сцеплены перед ним на столе.

— Твоя мать, принцесса. — Он произнес эти слова, как будто мысль эта непосредственно следовала из сказанного им ранее. — Они и ей угрожали?

— Конечно же, нет! — Мой тон заставил его обратить взгляд на меня. Я торопливо пояснил: — Прости, милорд. Я лишь хотел сказать, что грози ей опасность, как бы я мог оставить ее? Нет, Камлах никогда ее не тронет. Я ведь сказал тебе, она долгие годы говорила о своем желании уйти в обитель Святого Петра. Не припомню, чтобы она не приняла какого-нибудь христианского священника, случись тому попасть в Маридунум, и сам епископ, приезжая из Каэрлеона, останавливался обычно во дворце. Но мой дед никогда не разрешил бы ей уйти в монастырь. Он часто ссорился из-за нее с епископом и из-за меня тоже… Видишь ли, епископ хотел окрестить меня, а мой дед и слышать об этом не желал. Я думаю, он хотел использовать это как способ подкупить мать, чтобы она сказала ему, кто мой отец, но она так и не сказала, и вообще ничего не рассказывала. — Я замолчал, спрашивая себя, не слишком ли я болтлив, но он смотрел на меня неотрывно и, кажется, внимательно. — Мой дед поклялся, что она никогда не уйдет в монастырь, — добавил я, — но как только он умер, она испросила разрешения у Камлаха, и он позволил. Он бы и меня запер, потому я и убежал.

Он кивнул.

— Куда ты собирался направиться?

— Не знаю. Маррик правильно сказал мне в лодке, что все равно пришлось бы ехать к кому-то. Мне всего двенадцать, и поскольку я не могу быть себе господином, то нужно было найти господина. Я не хотел ни к Вортигерну, ни к Вортимеру и не знал, куда еще можно податься.

— Значит, ты уговорил Маррика и Ханно оставить тебя в живых и доставить ко мне?

— Не совсем так, — признался я. — Поначалу я не знал, куда они направляются, и просто говорил все, что на ум приходило, чтобы только спастись. Я вверил себя в руки бога, и он поставил меня на их пути, и судно тоже оказалось на месте. Вот так я и добился, чтобы они взяли меня с собой.

— Ко мне?

Я кивнул. Пламя в жаровне колыхнулось, и тени заплясали. На щеки его надвинулась тень, как будто он улыбался.

— Тогда почему ты не подождал, пока они так и сделают? Зачем было прыгать с корабля с риском замерзнуть до смерти в ледяном поле?

— Потому что я боялся, что на самом деле они не собираются доставить меня к тебе. И мне подумалось, что они могут сообразить, насколько малая от меня тебе польза.

— Поэтому ты по своей собственной воле сошел на берег среди зимней ночи, в чужой стране, и бог швырнул тебя прямо ко мне под ноги. Ты, Мирддин, и твой бог, когда вы вместе, представляете собой довольно мощное сочетание. Я вижу, у меня нет выбора.

— Милорд?

— Может быть, ты и прав, и есть такие дела, в которых ты сможешь быть мне полезен. — Он снова посмотрел на стол, взял перо и стал вертеть его в пальцах, как бы рассматривая. — Но ответь мне сначала, почему тебя зовут Мирддин? Ты сказал, твоя мать не сообщила тебе, кто твой отец? И даже не намекнула? Может быть, тебя назвали по его имени?

— Тогда меня звали бы не Мирддин, господин. Это имя одного из старых богов — его святилище расположено поблизости от ворот обители Святого Петра. Он был богом холма неподалеку и, говорят, еще каких-то мест за пределами Южного Уэльса. Но у меня есть и другое имя. — Я заколебался. — Я никогда никому этого не говорил, но я уверен, что это имя моего отца.