Кристальный грот - Мэри Стюарт

— И это имя?

— Эмрис. Я слышал однажды, как она обращалась к нему ночью, много лет назад, когда я был еще очень маленьким. Но я не забыл. В ее голосе тогда было что-то особое. Это чувствовалось.

Перо замерло. Он посмотрел на меня из-под бровей.

— Обращалась к нему? Значит, он был во дворце?

— О нет, не так. Это было не совсем реальным.

— Ты хочешь сказать, то был сон? Видение? Вроде того, сегодня ночью, о быке?

— Нет, господин. Я бы и сном это не стал называть — это было взаправду, но по-другому. У меня так иногда тоже бывает. Но в тот раз, когда я услышал мою мать… Во дворце под полом была старая отопительная система, ей не пользовались много лет и потом завалили, но когда я был младше — когда был совсем маленьким — я обычно забирался туда, чтобы спрятаться от людей. Я хранил там вещи… ну, такие, которые хранишь, пока ты маленький, а если их находят, то выбрасывают.

— Понимаю. Продолжай.

— Правда? Я — ну, я нередко пробирался по камерам этой системы, и однажды ночью оказался под ее покоями и услышал, как она разговаривает сама с собой, она говорила вслух и громко, как иногда читают молитвы. Я услышал, как она сказала «Эмрис», но что еще, я не помню. — Я посмотрел на Амброзия. — Ты ведь знаешь, как можно уловить свое собственное имя, даже если ничего больше не разберешь? Я подумал, что она, должно быть, молится обо мне, но когда я стал старше и вспомнил это, мне пришло в голову, что тот «Эмрис», должно быть, мой отец. В ее голосе было тогда что-то такое… и кроме того, она никогда меня так не называла; она звала меня Мерлин.

— Почему?

— Это имя сокола. Так называют корвалха.

— Тогда я тоже должен звать тебя Мерлин. У тебя есть мужество, и похоже, что взгляд твой проникает далеко. Когда-нибудь мне может понадобиться эта твоя способность видеть. Но сегодня ночью мы начнем с вещей попроще. Ты расскажешь мне о вашем доме. Ну, каков он?

— Если я буду служить тебе… Конечно, я расскажу все, что смогу… Но…

Я заколебался, и он закончил за меня:

— Но прежде должен получить мое обещание, что когда я вторгнусь в Британию, твоя мать не пострадает? Я обещаю. Она будет в безопасности, а также и любые другие мужчины и женщины, для которых ты можешь попросить у меня пощады за их доброту к тебе.

Я, должно быть, смотрел во все глаза.

— Ты… ты очень великодушен.

— Если я возьму Британию, то смогу позволить себе это. Наверное, мне следовало бы оговорить некоторые исключения. — Он улыбнулся. — Могут возникнуть осложнения, пожелай ты амнистии своему дяди Камлаху, не так ли?

— Этот вопрос не встанет, — сказал я. — Когда ты возьмешь Британию, он будет уже мертв.

Молчание. Губы его приоткрылись, будто он собирался что-то сказать, но, кажется, передумал.

— Я сказал, что смогу когда-нибудь использовать твою способность видеть. Ну а теперь, когда ты получил мое обещание, давай побеседуем. Не смущайся, если что-то покажется тебе недостаточно важным. Предоставь мне судить об этом.

И я начал рассказ. Мне тогда не показалось странным, что он говорит со мной как с равным, как и то, что он потратил половину ночи на меня, задавая вопросы, на которые частично могли ответить его шпионы. Раза два в комнате бесшумно появлялся раб и подсыпал уголь в жаровню, а однажды до меня донесся лязг оружия и команды сменяющегося караула у дверей. Амброзий задавал вопросы, подсказывал, слушал, иногда помечал что-то на табличке перед собой, иногда смотрел, подперев подбородок кулаком, на поверхность стола, но чаще наблюдал за мной все тем же неподвижным взглядом скрытых в тени глаз. Когда я колебался или углублялся в малозначимые детали, или запинался от усталости, он возвращал меня и направлял к какой-то невидимой мне цели вопросами, как погонщик направляет мула.

— Та крепость на реке Сейнт, где твой дед встретился с Вортигерном. Как далеко это к северу от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи мне об этой дороге… Как можно достичь этой крепости с моря?

И:

— Та башня, где расположился Верховный король, башня Максима — вы его называете Максеном… Расскажи мне об этом.

— Сколько человек там остановилось. Какая дорога ведет к гавани…

Или:

— Ты говоришь, королевский поезд остановился у въезда в долину, к югу от Снежной горы, и короли вместе удалились. Твой человек, Сердик, сказал, что они отправились посмотреть старые укрепления на хребте. Опиши это место… высоту хребта. Как далеко было бы оттуда, с вершины, видно на север… на юг… на восток.

Или:

— А теперь вспомни приближенных деда. Многие ли будут верны Камлаху? Их имена? Сколько у них людей? А его союзники, кто они? Их число… боевая мощь…

И потом вдруг:

— А теперь скажи мне вот что. Откуда ты узнал, что Камлах собрался к Вортимеру?

— Он сказал так моей матери, — ответил я, — над телом моего умершего деда. Я слышал его слова. Поговаривали, что так оно и будет, и я знал, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Даже моя мать лишь подозревала о его намерениях. Но как только дед умер, он открылся ей.

— Он так прямо и объявил? Тогда как же случилось, что Маррик и Ханно ни о чем не слышали, если не считать слухов о ссоре?

Усталость и долгий пристрастный допрос заставили меня утратить осторожность. Я сказал, не подумав:

— Он не объявлял этого. Он открылся лишь ей. Он был с ней один на один.

— Не считая тебя? — Голос его изменился так, что я подскочил на табурете. Он смотрел на меня из-под бровей в упор. — Мне казалось, ты говорил, будто отопительную систему завалили.

Я просто сидел и смотрел на него. На ум ничего не шло.

— Кажется странным, не так ли, — продолжал он ровно, — что он сказал это твоей матери в твоем присутствии, когда ему следовало бы знать, что ты его враг? Когда его люди только что убили твоего слугу? И потом, когда он сказал тебе о своих тайных планах, как же ты выбрался из дворца прямо в руки моих людей, чтобы «заставить» их отвезти тебя ко мне?

— Я… — Я заикался. — Милорд, ты ведь не думаешь, что я… Милорд, я ведь сказал тебе, что я не шпионил. Я — все, что я сказал, правда. Он на самом деле сказал так, клянусь.

— А теперь будь осторожен в речах. Если это правда, то это важно. Тебе рассказала об этом мать?

— Нет.

— Значит, рабы болтали? И только?

Я сказал отчаянно:

— Я сам это слышал.

— Но где ты был?

Наши взгляды встретились. Не совсем понимая, почему, я сказал ему чистую правду:

— Милорд, я спал тогда в горах, в шести милях от города.

Наступила тишина, самая долгая. Слышно было, как оседают в жаровне угли и снаружи, где-то очень далеко лает пес. Я сидел в ожидании его гнева.

— Мерлин.

Я поднял глаза.

— От кого ты получил дар провидения? От матери?

Против всех ожиданий, он поверил мне. Я с готовностью сказал:

— Да, но он другой. Она видела только женские вещи, все, что связано с любовью. А потом она начала бояться этой силы и стала избегать ее.

— А ты боишься ее?

— Я буду мужчиной.

— А мужчина берет силу там, где ему ее предлагают. Да. Ты понял, что ты видел сегодня ночью?

— Этого быка? Нет, милорд, лишь то, что это какая-то тайна.

— Что ж, когда-нибудь ты ее узнаешь, но не сейчас. Слушай…

Где-то снаружи пропел петух, голос его, высокий и серебристый, прозвучал как труба. Амброзий сказал:

— Это, во всяком случае, отправит на покой твоих призраков. Тебе сейчас давно пора спать. Ты выглядишь полуживым от бессонницы. — Он поднялся на ноги. Я мягко соскочил с табурета, и он на мгновение остановился, глядя на меня сверху вниз. — Мне было десять лет, когда я морем переправился в Малую Британию. И всю дорогу мучился от морской болезни.

— И я тоже, — ответил я. Он рассмеялся.

— Значит, ты так же измотан, как я когда-то. Когда выспишься, решим, что с тобой делать. — Он тронул колокольчик, раб открыл дверь и встал, ожидая, сбоку. — Сегодня ночью ты будешь спать в моей комнате. Сюда.

Спальня также была обставлена в римском стиле. Мне еще предстояло узнать, что по сравнению, скажем, с Утеровой она была довольно скромной, но глазам мальчика, привыкшего к провинциальной и зачастую грубо сработанной мебели она показалась роскошной: с большой кроватью, застеленной алыми шерстяными одеялами и меховым пледом, с овчинами на полу и с бронзовым, в человеческий рост, треножником, на котором тройные лампы в форме маленьких драконов изрыгали из пасти язычки пламени. Плотные коричневые шторы не пропускали ледяной холод ночи, и здесь было очень тихо. Когда вслед за Амброзием и рабом я миновал часовых — у дверей их стояло двое, суровых и неподвижных, если не считать глаз, взгляд которых, из осторожности лишенный всякого выражения, скользнул с Амброзия на меня — то впервые задался вопросом, не может ли он оказаться римлянином и в другом отношении.