Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Как избавиться от них, где от них спрятаться? Единственной защитой его был чугунный фонарный столб с тумбой и скошенной стеклянной головкой собственно фонаря. Он стал было обречённо за ним, за столбом, и… понял, что всего-то в двух шагах от фонаря, – пристань Zattere, от которой как раз готовился отчалить вапоретто, он вспрыгнул на борт, чтобы переправиться на Джудекку…

Повезло?

На прыжковый манёвр его никто из экскурсантов, включая и тех двоих, с клювами и в плащах, не обратил внимания.

Пахнувшая солью, густо-бирюзовая, политая солнечной глазурью вода мягкими складками отбегала от борта, разглаживалась, слепила; урчал, сбиваясь на стук, мотор, пенный след тянулся за вапоретто… Опять испытывал Германтов полноту одинокого анонимного счастья.

Вдавливались во вспененную бирюзу фасады набережной Неисцелимых, взмывали в небесную высь молочные купола.

Мельчая, медленно смещались вправо по набережной, к Догане, экскурсанты, различимы были и две фигурки в чёрных плащах.

«И вовсе не следили они за мной, – уже посмеивался над своими страхами Германтов, – этим загулявшим, забывшим переодеться типам не было до меня никакого дела, а всего-то случился со мной рецидивчик мании преследования. Но сейчас-то, когда внимают загулявшие типы устам речистого Головчинера, никто и ничто мне не угрожает», – приближался фронт серо-охристых затенённых островных фасадов.

Пролив шириной с Неву?

Он оглянулся – над бело-розовой удалявшейся Венецией шевелились решётчатые стрелы нескольких башенных кранов; какое-то несуетное, но непрерывное размашистое движение туда-сюда в небе как неожиданная для Венеции техницистская нота? Кранам будто бы вменялось неспешно спасать Венецию от наводнений и не позволять ей окончательно утонуть.

И опять перевёл взгляд на выросшую во весь свой рост над крышами Санта-Мария-делла-Салуте, почувствовал, что Лонгена, ставя здесь, в слиянии двух главных каналов, эту величавую дородную церковь, сообщил ей редкостную восприимчивость к лучам и цветоносности воздуха, чуткость к каждому прикосновению к её белой плоти прозрачнейшей тени облака.

Замолк мотор, вот и слабый толчок.

Опять оглянулся Германтов и, зажмурившись от яркого солнца, резанувшего по глазам, контражуром увидел на сей раз тяжёлый и потемневший, будто бы высеченный из цельного камня фасад Il Redentore; увидел и замечательный, совсем нетрадиционный – авангардистский для своего времени – интерьер с мраморным алтарём и колонным полукружьем двух – слева и справа – хоров, из-за которых лился верхний подкупольный свет; жаль, интерьер Палладио потом нелепо перегородили, в сакристию с веронезевским «Крещением Христа» не попасть.

Открыл глаза.

Знакомый портал с треугольным фронтончиком, сжатый парами – малых и больших, поддерживающих фронтон храма, – коринфских колонн; строгая симметрия и ощущение нарастающей силы при приближении; и – сила, даже мощь, в самых близких и острых ракурсах.

Несколько старушек с кошёлками, дети…

Только что вместе с ним сошли с вапоретто, но где они?

Всё было знакомо Германтову на будто бы необитаемом острове: чёрные столбы с позолоченными набалдашниками по обе стороны от причала, а-а-а-а, – очутился внутри детектива… Сюда же, вспоминал, в позавчерашней серии «Преступления в Венеции» прибывал на скоростном остроносом катере небритый комиссар полиции. И всё знакомо было ему на опустелой Джудекке, у него здесь неизменно возникало чувство заброшенности: когда-то здесь благоухали чудные тенистые сады, где отдыхал от флорентийских борений Микеланджело и гулял с юной возлюбленной Казанова, а сейчас вместо садов были лишь узкие скучные улочки и канальчики, скучные мощёные дворики, да ещё нагло торчала на восточном краю острова краснокирпичная коробка «Хилтона», которая стала сомнительным фоном для куполка Zitelle.

Отзвонили колокола, и запели птицы.

Садов давно не было, а невидимые птицы – по какому-то генетическому наказу – продолжали петь.

Птичье пение – и безлюдье.

Наступит сезон и понаедут туристы, в июле будет пышный праздник Вознесения, когда наведут от делла-Салуте понтонный мост к Реденторе, вдоль набережной Джудекки выставят столы с дарами моря и винами, и будет фейерверк над Реденторе, а пока – безлюдье.

Хорошо-то как!

Ощущение покоя: рубашка, прилипавшая к спине, когда петлял он по Дорсодуро, подсохла, под свободную рубашку приятно проникал ветерок.

Дожидалось туристического сезона уличное кафе с беспорядочно сгрудившимися столами и большими сложенными зонтами… Неравномерно отбелённый солнцем и водой известняк: бледно-серые с затемнениями, пятнисто наложенными временем, фасады церквей Палладио с упруго и лаконично прорисованными накладными портиками. Церкви были словно бесстильными, словно нежданно вышедшими к нам из чудно найденного зрелым Палладио формотворческого индивидуального промежутка между ренессансом и барокко и поэтому, наверное, благодаря некой отчуждённости своей от того, что негласно принято было считать нормой, казались старше своих лет, много старше: простые и серьёзные, обладали они какой-то античной силой и выразительностью – витрувианец Палладио был, наверное, единственным из активно практиковавших теоретиков, слово которого не расходилось с делом.

Германтов медленно шёл по набережной Джудекки. Безжалостно палило солнце, но Палладио ему своевременно предложил прохладное убежище в тени портика Redentore: акварельно-мягкая синеватая тень падала на ступени церкви и палево-розовые плиты маленькой площади.

Шагнул в тень, присел на верхней ступеньке.

Где-то позади, за спиной его, за церковью, невидимо висело солнце, а в глаза плескала еле слышно вода, на неё падал рассеянный свет.

Вытянул ноги, поставил рядышком сумку – хорошо, о лучшей созерцательной позиции нельзя было и мечтать.

Впечатление от города на воде – это всегда наслоения панорам и фрагментарных видовых точек, а сейчас вся Венеция, как бы сжавшись и растянувшись одновременно, превратилась в выгорающую на солнце репрезентативную полосу фасадов. Рассеянный свет переднего плана словно концентрировался вдали, чтобы до белого каления доводить её, эту склейку-полосу дворцовых фасадов, – Германтову предъявлялся единый, от западного скруглённого края Дорсодуро слева до – если насколько возможно повернуть голову вправо, едва не вывернув с хрустом шейных позвонков шею, – вплоть до истаивающей в дымке восточной оконечности Кастелло фасад.

Видели ли вы когда-нибудь с Джудекки, отсюда, из-под сени Реденторе, этот чарующе единый фасад?

Фокус был в том, что уникальный метафасад можно было рассматривать целиком, во всей протяжённости, от края до края его, или фрагментарно – обобщённый венецианский фасад, стоящий на колеблемой бирюзе, был и далеко, и близко, настолько далеко, что его целиком вмещал развёрнуто расширенный в линию угол зрения, и настолько близко, что непрерывную прекрасную ленту можно было естественно расчленять по прихоти глаза на фасады отдельных дворцов; на них, избранных фасадах, при желании можно было бы пересчитать колонны, арки, балконы и даже окна.

Смотрел, всматривался.

Какая-то особая доверительность и искренность чудились ему в световой изобразительной чёткости. Город-маска, склеенный из множества гримасничающих масок, не расставаясь с колдовскими чарами своими, словно обещал на мгновение зрительной его прозорливости маску снять, чтобы поощрить любопытство глаз.

Всё было так чётко и близко, что Германтов, зачарованно скользивший по парадному фронту Словенской набережной, невольно вспомнил о приглашении на обед и тут же выделил в развёртке набережной трёхэтажный дом Веры с тентом и террасой на крыше, вот же он – «дворец Беретти», в четыре арочных окна, между церковью La Pieta и palazzo Navagero.

Прогулка удалась, понял он: череда частностей в тесноте «внутренней Венеции», и – в наложениях и искромётных сочетаниях частностей – вся «внешняя» Венеция при взгляде отсюда! А в итоге вот она – атмосфера, неуловимая, но ощутимо конкретная. Германтов купался в ней, в эфемерной венецианской атмосфере, собранной им самим по зрительным крупицам и как бы охваченной одним взглядом; купался так же, как купался сейчас в спасительной тени Реденторе.

Пели птицы.

Германтов вытащил из сумки ноутбук, открыл, придирчиво посмотрел на титульный лист:

Юрий Германтов

Унижение Палладио

книга фантазий

Ну с какой стати, можно было бы спросить в сотый раз, он так мучительно собирался в дорогу, сомневался, страшился чего-то, когда файлы его компьютера хранили и по первому требованию воспроизводили в цифровой чёткости на экране – точь-в‑точь так же чётко, как в натуре, которую впитывал сейчас глаз, – все эти многооттеночные панорамы и виды, все резные детали их и детальки… Да и всё то, что чудесно затем собиралось в сознании в чувственно-зыбкое понятие «атмосфера», всё, что можно было бы технически воспроизвести-репродуцировать, было в памятливом компьютере, всё, кроме пения птиц, всплесков волн, тихого постукивания мотора причаливающего очередного вапоретто, – всё, кроме эффекта присутствия?