Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Унижение Палладио
книга фантазий
Ну с какой стати, можно было бы спросить в сотый раз, он так мучительно собирался в дорогу, сомневался, страшился чего-то, когда файлы его компьютера хранили и по первому требованию воспроизводили в цифровой чёткости на экране – точь-в‑точь так же чётко, как в натуре, которую впитывал сейчас глаз, – все эти многооттеночные панорамы и виды, все резные детали их и детальки… Да и всё то, что чудесно затем собиралось в сознании в чувственно-зыбкое понятие «атмосфера», всё, что можно было бы технически воспроизвести-репродуцировать, было в памятливом компьютере, всё, кроме пения птиц, всплесков волн, тихого постукивания мотора причаливающего очередного вапоретто, – всё, кроме эффекта присутствия?
Конечно, ради эффекта присутствия, в сотый раз он отвечал себе, в том числе и ради этих птичьих рулад и этого умиротворяющего постукивания мотора он ведь и прибыл сюда.
Этот эффект, эффект присутствия – напомним: по его наивному разумению, – призван был особым образом настроить-нацелить мысли и воспринимающие рецепторы, чтобы они помогли ему, когда войдёт он завтра в виллу Барбаро, когда увидит, проникнуть-таки в самоё «ядро темноты», а если сказать нормальным языком – проникнуть в художественную тайну, родившуюся от сшибки архитектуры и живописи, постигнуть то, о чём и сами Палладио с Веронезе, когда творили, не ведали… А сейчас – пока – он мало-помалу приближается к «ядру темноты», и, собственно, перипетиям этого беспокойного приближения к тайне будет посвящена почти вся его книга, чтобы под конец её… Боже мой, что случилось? Он ясно увидел, как апельсины, яблоки, натурально плотно и тонко выписанные Веронезе, вдруг начали вываливаться из палладианских стен, падать и шумно кататься по полу, а гиперреальные слуги, застоявшиеся в картинных позах слева и справа от изображённого на стене портала, испуганно выбежали из стены; он увидел также, как удивлённо наклонилась вниз с балкона, натурально выписанного на бочарном своде Зала Олимпа, дородная, облокотившаяся на балконную балюстраду хозяйка виллы Джустиана Барбаро…
Открыл глаза.
Ну а если не дано будет проникнуть-постигнуть, то уж во всяком случае – максимально приблизиться к «ядру», к тайне…
Нет-нет, одёрнул себя, что значит «не дано будет»? Никаких послаблений, никакого отступничества!
Именно – проникнуть-постигнуть!
И для этого он здесь, только для этого!
И разве не для этого он уже часа два как тренировал и перевооружал глаз, непрестанно ломая взгляды свои в периферийных квартальчиках Сан-Марко, Сан-Поло и Дорсодуро, не для этого ли он вытягивал взгляды вдоль направляющих дуг набережных?
Из-за оконечности Джудекки, из канала Сан-Джорджо стремительно вылетел острый белый глиссер.
Ну да, у «Хилтона-Киприани» есть причал для своих клиентов, вспомнил Германтов, а мы от себя добавим, что именно на этом глиссере, закреплённом индивидуально за ним, клиентом гостиницы с платиновой платёжной картой, отправлялся после завтрака к Сан-Марко Виктор Натанович Вольман.
Германтов, однако, открыл страничку с перечнем файлов.
Открыл файл «Цитаты».
Как водится – с одной стороны, с другой стороны.
«Никогда сотрудничество между двумя художниками не было столь гармоничным – это полное согласие форм Палладио и живописного декора».
И – с другой стороны – «В фресках Веронезе превосходны отдельные куски, вроде пейзажей, красив их колорит, но они перебивают ритмы, пропорции и световые отношения архитектуры. Фигуры Веронезе выглядят в этом здании как непрошеные гости»…
После файлов с историко-справочными материалами и тщательно подобранными видеорядами, из которых Германтову ещё предстояло подобрать иллюстрации, после файла «Соображения», где хранилось всё то, что попутно приходило ему на ум, шли файлы содержательные, и их, файлы эти, сложившиеся в домашней, «кабинетной» работе, он словно намеревался адаптировать сейчас к атмосфере Венеции.
Файлы эти, кстати, ещё и помогали ему прикинуть разбивку книги на части.
Файл первый: «Психологические портреты Палладио и Веронезе».
О психологии рассказывали просто портреты, сами по себе – портреты, запечатлевшие внешние черты. У Палладио – монументальная голова, словно вросшая в сильные плечи потомственного каменщика, прямой удлинённый нос, густые волнистые усы, свисающие на окладистую короткую бороду, и – канонически твёрдый упрямый суровый взгляд, такого не свернуть… А Веронезе? Грациозный, нервный, трепетный? Пожалуй: вот он, чуть наклонив голову с высоким выпуклым лбом, искоса посматривает на Германтова со своего эрмитажного автопортрета – сколько хитро-весёлой удали в глазах живописца-эпикурейца, как снисходительна и иронична его полуулыбка…
Если верить внешности – антиподы.
Но вовсе не психологические антиподы они, точнее, не только и не столько психологические антиподы. Германтов углубился на минуту в свои записки, где он препарировал, предполагал, допускал; потом со вздохом перелистнул одним махом кипу компьютерных страниц и опять вздохнул: как много когда-то успевали сделать к шестидесяти годам, а ему за семьдесят и…
Файл второй: «Палладио и пространственные премудрости древних»; речь о новаторстве на базе строгих античных доблестей.
Файл третий: «Церкви, дворцы, виллы Палладио» – так, церкви сейчас на виду, две – на Джудекке, одна – на Сан-Джорджо-Маджоре, вот они, все три, нанизанные на пологую дугу взгляда. Ну а виллу Барбаро увидит завтра – завтра! – а дворцы – послезавтра, в Виченце, а после Виченцы? Да, да, не забыть бы после возвращения из Виченцы заглянуть в скоулу Сан-Рокко… На миг он прикрыл глаза: из чёрных страстных завихрений вырвались, как стервятники, мстительные ангелы Тинторетто.
Да, контраст, контраст… Энергично-сумрачный Тинторетто и – свето-цветоносный Веронезе.
И уж совсем нешуточная дрожь его пробивала: он в шаге всего от главного своего свершения, всего – в шаге!
Так-так-так, он войдёт завтра в виллу Барбаро, и с ним случится – непременно случится – озарение, и он, преображённый – обновлённый и вдохновлённый, – проникнет в «ядро темноты» и обретёт новое волшебное знание; проникнет, проникнет – его вела мания постижения.
И это обретение – завтрашнее обретение? – станет кульминацией его жизни… Сюжеты жизни и книги нерасторжимо уже сомкнутся.
Файл четвёртый: «Краски против камня».
Файл пятый: «Сотворчество как конфликт».
Выхватил фразу: «Если традиционная цель венецианской живописи в интерьере – украшение архитектуры, то какие могут быть претензии к Веронезе? Он, вольный живописец, не только послушно исполнял заказ Даниэле Барбаро. Дабы не дать ему заскучать в строгих премудростях чистых форм и пропорций, Веронезе и сам искренне желал разукрасить лапидарные стены-потолки Палладио; живописная цель Веронезе – услаждение глаз»…
Синеватая падающая тень Реденторе по горяще-отблескивавшим плитам отползает к ступеням.
И блестит вода, и проплывает вапоретто…
И от его концепции, подумал, тоже пойдёт волна, и… Но всему своё время, пока-то сам он находится в сердцевине замысла.
Файл шестой: «Палладио-лицо и Веронезе-парча, суть-структура и драпировка». Парча или вуаль? – подумал сейчас, – формы-принципы Палладио ведь проступают, как кажется, сквозь лёгкие колебания росписи».
А может быть, росписи Веронезе – цветистая маска, надетая на изваянное Палладио каменное лицо? Палладио – как носитель структурной непреложности и Веронезе как сама венецианская мимикрия?
Файл седьмой: «Зов тотальной изобразительности».
Файл восьмой: «Веронезе, художник-тенденция»; о творческом кредо Веронезе мало что, в отличие от Палладио, изложившего свои взгляды в толстой книге, известно, – всего-то пара страничек вопросов-ответов, сохранившихся в протоколах заседания трибунала инквизиции, куда Веронезе вызвали по доносу после его неканонической версии тайной вечери – «Пира в доме Левия»:
– Чем вы занимаетесь?
– Я пишу и компоную фигуры.
– А для чего изобразили вы на этой картине того, кто одет, как шут, с попугаем на кулаке?
– Он там в виде украшения, как принято это делать.
– Кто-нибудь вам заказывал писать немцев, шутов и другие подобные фигуры на этой картине?
– Нет, но мне было заказано украсить её так, как я сочту подходящим; а она велика и может вместить много фигур.
Германтов, как если бы сам он был следователем трибунала, выделил ключевое для себя слово-признание – «украсить», а далее задержался он на собственных рассуждениях о том, как Веронезе ненавязчиво доказывал нам, что и в шестнадцатом веке, во всяком случае, в Венеции, могли сосуществовать свои классицизм и романтизм, барокко и эклектика, модернизм и постмодернизм.
