Три седьмицы до костра - Ефимия Летова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, не мое это дело.
— Конечно, я подойду, прямо сейчас, — говорит Вилор. — Прошу Вас, подождите меня у ворот, ласса. Мне нужно треть горсти, чтобы собраться.
Через пару-тройку мгновений ощущение от постороннего присутствия исчезает, скатерть задирается, а лицо Вилора оказывается прямо напротив моего.
— Мне надо идти… да ты и сама все слышала. Подожди с полгорсти и выходи, дверь захлопни.
Его губы так близко, и мне хочется поцеловать его, глубоко, так, чтобы он тоже знал — только мой, ничей больше. Тьма моментально щерится радостным предвкушением, и это заставляет меня сделать глубокий вдох: не хочу этих посторонних чувств, недобрых диалогов в своей голове, этой мучительной двойственности. Момент упущен — Вилор легонько щелкает меня по носу и выходит, быстро и без колебаний.
А я сижу под столом, как нашкодившее дитя. Опять ничего не узнав, ни на что не решившись.
* * *
В полумраке я подхватываю увесистый плетеный короб с чистым мокрым бельем — чистым благодаря тьме, разумеется. Как хорошо, что луна почти близка к нулю, и ее раздражающе-давящий серебряный диск не портит чистоту небосвода. Одна из кожаных лямок с легким щелчком лопается, и я еле успеваю ухватитить короб до того, как выстиранная одежда шлепнется на землю. Нести его на руках тяжело и неудобно. Тут тьма мне не помощник — в отличие от Шея, возможности моей собственной силы явно ограничены. Может ли она починить кожаный ремень?
К своему изумлению я вижу на тропинке знакомый женский силуэт — Саня? С ребенком? В такое время? Становилось прохладно. Морозь был на исходе, светень вот-вот наступит, да морозь сильными морозами нас не баловал, и все же…
— Темного неба, — я поздоровалась, от удивления, официально. — Куда это ты идешь? Куда это — вы идете?
Маленькая Танита воодушевленно размахивает руками в уморительных крошечных руковичках.
— Уснула не в то время, порядок дня сбился, вот и расшумелась под вечер… — Саня выглядит непривычно смущенной. — А Ваду опять нездоровится, вот я вышла горсти на четыре пройтись…
— Что-то слишком часто ему нездоровится, — бросаю я и вдруг понимаю, что попала в цель: что-то в Сане отзывается на мои слова, какая-то внутренняя тревога. Может быть, заклятие Шея дало сбой, и Вад опять обратился к бутылке..? Что ж, завтра новолуние, это можно будет исправить. Сама не зная, почему, я говорю Сане:
— Возможно, у Вада найдутся силы мне немного помочь? Ремень на коробе лопнул, сама починить не смогу.
— А отец не сможет?
— Да что случилось? — не выдерживаю я.
— Не знаю, — Саня вздыхает. — Вад какой-то…сам не свой последнее время. Раздражительный, беспокойный. Даже агрессивный немного… Раньше Ниту с рук не спускал, а теперь и не заставишь… И по дому все всегда делал, а нынче — в подполе бы дыры заткнуть, крыс развелось — тьма, а он ничего. Что ни попросишь — нездоровится ему. Не знаю, Таська. Может, я сама себе надумываю…
— Может, — говорю я. — Ну, я загляну на четверть горсти, если Вад и правда нездоров, настаивать не буду.
Саня провожает меня каким-то собачьим взглядом. Так смотрит сидящий на цепи пес, глядя вслед идущему с ружьем наперевес в лес хозяину — вспоминая молодость, свободу, простор и раж погони, понимая, что это больше уже никогда не повторится.
* * *
"Совсем от рук отбилась" — полушутя, полусерьезно скажет мать про мои частые и поздние отлучки. Впрочем, пока она — и все остальные — не связывает их с Вилором, пусть говорит, что хочет. Какая же бредовая глупость все эти запреты на заключение брака у служителей неба!.. Как будто можно отдаваться служению целиком, не имея семьи, не имея тыла, который страшно потерять, тех, за кого ежедневно возносишь молитву. Благословлять небо, отраженное в любимых глазах — это я могу понять. Но превозносить небесную гладь ради нее самой..? Что-то в этом есть неправильное. Или это мой женский взгляд? Ведь служителями неба становятся только мужчины…
Жаль, что лас Герих — явно не тот человек, с кем возможны дискуссии по внутренним правилам и устоям культа.
Я шла, прижимая к груди короб с бельем, как Саня прижимала к себе дочку. Каждому свое… Вад, очевидно, врет, притворяется, изображает болезнь, просто эта бессовестная ленивая образина свалила все дела и хлопоты на сестру под благовидным предлогом.
Свет в доме Асании не горел. Неужели и правда заболел и спит? Я поставила у дверей короб, который, кажется, стал тяжелее раза в три, и осторожно постучала в дверь. Тишина. Приоткрыла дверь и позвала нерешительно:
— Вад?
Тишина.
Куда он мог деться? Так глубоко спит и ничего не слышит? Вышел куда-то? Пошел за Саней и каким-то чудом не столкнулся со мной?
А самый главный вопрос — что я тут делаю? Лезу в дела чужой семьи, раз свою завести не удалось? Нарываюсь на ссору с матерью и ее вопросы о том, где и с кем я брожу?
Стоя на пороге, я огляделась. Птичник, где даже сейчас кто-то покряхтывал и подкудахтывал, амбар, используемые преимущественно как сушило для сена. Можно зайти туда и, пока никто не видит, призвать силу и починить-таки треклятый ремень. Я не выдержу снова тащить на руках эту тяжесть до дома.
Я подхватила свою ношу и подошла к амбару — небольшому сарайчику, забитому мягким сеном. У нас дома тоже такой есть, и мы с Саней, еще до ее замужества, иногда там ночевали, подстелив одно одеяло под себя, а другим укрываясь сверху, вдыхая дурманящий, ни с чем не сравнимый запах сена… Я ухватилась за кособокую дверь, еще вся в мыслях о прошлом, и только тогда пришло понимание какой-то неправильности происходящего. В сарае кто-то был. Не один человек. Как минимум двое.
Как во сне я снова опускаю многострадальный короб, слегка приподнимаю длинную юбку, чтобы создавать меньше шума. Тьма услужливо позволяет мне видеть в темноте отчетливее, даже не дожидаясь
