Бить или не бить? - Игорь Кон

И, однако, те же арестанты, которые проводили такие тяжелые дни и ночи перед самым наказанием, переносили самую казнь мужественно, не исключая и самых малодушных. Я редко слышал стоны даже в продолжение первой ночи по их прибытии, нередко даже от чрезвычайно тяжело избитых; вообще народ умеет переносить боль. Насчет боли я много расспрашивал. Мне иногда хотелось определительно узнать, как велика эта боль, с чем ее, наконец, можно сравнить? Право, не знаю, для чего я добивался этого. Одно только помню, что не из праздного любопытства. Повторяю, я был взволнован и потрясен. Но у кого я ни спрашивал, я никак не мог добиться удовлетворительного для меня ответа. Жжет, как огнем палит, – вот все, что я мог узнать, и это был единственный у всех ответ».

Болью испытывались не только ссыльнокаторжные, но и «защитники отечества» – солдаты и матросы, которых за малейшую провинность или дерзость били шпицрутенами. Шпицрутены, гибкие прутья длиной метр и толщиной около двух сантиметров, были заимствованы Петром I из Германии. Расставляли два длинных ряда солдат и каждому давали шпицрутен. Осужденному обнажали спину, привязывали его руки к ружью, повернутому к нему штыком, и за это ружье проводили его по рядам, «сквозь строй», а солдаты, стоя живым коридором, били его по спине. Иногда забивали до смерти.

Хрестоматийное (не знаю, как сейчас, раньше оно входило в школьную программу) художественное описание экзекуции дал Лев Толстой в рассказе «После бала» (1903):

«– Что это они делают? – спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною.

– Татарина гоняют за побег, – сердито сказал кузнец, взглядывая в дальний конец рядов.

Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад – и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед – и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад…

При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: “Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте”. Но братцы не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как стоявший против меня солдат решительно выступил шаг вперед

и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека.

– О Господи, – проговорил подле меня кузнец».

На флоте шпицрутены заменяли куски каната с узлами – линьки. По свидетельствам очевидцев, это наказание, которое применялось почти ко всем матросам за дисциплинарные провинности, было легче кнута и батог, но тяжелее «кошек».

Понимая варварский характер подобных наказаний солдат, Александр I старался их смягчить или хотя бы ограничить. В 1806 г. право высших военных начальников – начальников инспекций и командиров корпусов (а с 1816 г. и командиров отдельных корпусов) – утверждать приговоры и принимать по ним окончательные решения было ограничено преступлениями, за которые присуждалось 5 000 шпицрутенов. Ограничены были и права начальников дивизий («не более 6 раз сквозь комплектный батальон», то есть 3 000 шпицрутенов) и начальников бригад (не более 1 500 шпицрутенов). Командиры полков и батальонов права утверждать приговоры комиссий военных судов вообще не имели. Однако при Николае I реформы остановились.

Лишь много лет спустя, в ходе военной реформы Александра II, шпицрутены были полностью отменены, а дисциплинарное наказание розгами оставлено только для так называемых «штрафованных» по решению полкового суда солдат, причем число ударов не могло быть более пятидесяти. По указу от 17 апреля 1863 г. телесные наказания на военных судах стали применяться как дисциплинарное взыскание только по суду.

Впрочем, нижние чины не очень-то верили в возможность отмены порки. В написанном по свежим следам рассказе «Отмена телесных наказаний» (1867) Константин Михайлович Станюкович (1843–1903) так описывает реакцию матросов на зачитанный им указ:

«– Не верь ты эфтому ничему, Гришка… Право, не верь…

– Тебе, что ли, дураку, верить? – осердился Шип.

– Дурак-то выходишь ты, а не я…

– Это как же?

– А так же! Пущай бумага вышла, а будет нужно выдрать, выдерут! – тоном глубокого убеждения говорил Архипов. – Теперче ты марсафала вовремя не отдал или, примерно, сгрубил… Ну как тебя не выдрать как Сидорову козу? Или опять же, рассуди сам, умная голова, что с тобой делать, ежели ты пьян напился и пропил казенную вещь? Ведь не в Сибирь же… Разденут, да и всыплют…

– Врешь… В “темную” посадят.

– Какие еще выдумал “темные”? – насмешливо кинул Архипов.

– Карцырь, значит, такой будет…

– Карцырь?! – переспросил Архипов.

– Да, брат… Вчерась старший офицер наказывал его ладить. И сказывал Плентий плотник: “Будет этто каморка в трюме темная и узенькая; не повернуться, говорит, в ей”. Ты пьян напился или в другом проштрафился – и сиди там один на хлебе и воде… Это заместо порки…

– Заместо порки?

– Да.

С усмешкой поглядел Архипов на товарища и с победоносным видом сказал:

– А ежели двадцать матросов наказать надо? Тогда как с карцырем?

Шип задумался.

“В самом деле, как тогда?”

– Говорю тебе, Гришка, не верь… Бумага бумагой, а выпороть надо – выпорют… Переведут в штрафные и исполосуют спину… Тогда ведь можно?..

– Штрафных можно…

– То-то оно и есть. А то еще карцыри выдумал. Нешто ребенки мы, што ли?.. Без линька, братец, никак невозможно».

Недоверие было не беспочвенным. После введения в 1874 г. всеобщей воинской повинности применение розог резко пошло на спад. В 1874 г. телесным наказаниям было подвергнуто 6 452 нижних чина, в 1878-м – 1 233, в 1882-м – 475, в 1899-м – 256. Тем не менее розги оставались «в законе» вплоть до 1904 г. (см.: Романов, 2003).

Наличие в армии телесных наказаний, независимо от частоты их применения, возмущало все более широкие слои русского общества, давая лишний повод говорить о палочной дисциплине. Однако многие влиятельные генералы даже в начале XX в. считали отмену телесных наказаний ошибочной. Хотя в то время уже далеко не все рисковали высказываться в защиту палочной традиции публично, при опросе, проведенном на рубеже 1907–1908 гг. одним из подразделений военного министерства, почти половина опрошенных генералов, в том числе знаменитый впоследствии А. А. Брусилов, выступили за введение телесных наказаний в военное время, «дабы избегнуть потом нужды в расстреливании» (Там же).

Иными словами, генералы не верили в возможность дисциплинировать своих подчиненных иначе, как с помощью физической силы. Спрашивается, могла ли подобная армия выиграть сколько-нибудь серьезную войну?

Хотя высшее военное начальство регулярно издавало благонамеренные приказы, направленные на устранение произвола, рукоприкладства и поборов, все эти меры разбивались о круговую поруку и саботаж офицерского корпуса. Феодальная армия не могла и не хотела модернизироваться. Одним из главных психологических препятствий на пути модернизации русской армии были патриархально-крепостнические традиции. Российские воинские уставы предписывали офицерам «по-отечески» опекать своих подчиненных. Это звучало ласково и гуманно, но заведомо исключало правовое равенство, превращая побои и оскорбления в бытовые «внутрисемейные» происшествия.

Как ни печально было положение преступников и защитников родины, массовыми жертвами телесных наказаний были не они, а самый многочисленный класс населения – крестьяне. В отличие от каторги и солдатчины, где действовали хоть какие-то правила, для порки крепостных не требовались ни специальные законы, ни исполнители, ни контрольные инстанции. Все зависело от доброй воли и настроения барина.

Как вспоминал в «Пошехонской старине» (1888) Салтыков-Щедрин, «нормальные отношения помещиков того времени к окружающей крепостной среде определялись словом “гневаться”. Это было как бы естественное право, которое нынче совсем пришло в забвение. Нынче, всякий так называемый “господин” отлично понимает, что, гневается ли он или нет, результат все один и тот же: “наплевать!”; но при крепостном праве выражение это было обильно и содержанием и практическими последствиями. Господа “гневались”, прислуга имела свойство “прогневлять”. Это был, так сказать, волшебный круг, в котором обязательно вращались все тогдашние несложные отношения. По крайней мере, всякий раз, когда нам, детям, приходилось сталкиваться с прислугой, всякий раз мы видели испуганные лица и слышали одно и то же шушуканье: “барыня изволят гневаться”, «барин гневаются”…».