Твоя заря - Олесь Гончар

- Видимо, это были последние на свете щедровальники,- говорит Заболотный,- да и пастушата, должно быть, последние... По воле судьбы именно нам выпало завершать целую эпоху в тех степях терновщанских, в летах замедленных скоростей. Никогда больше этого планете не знать... Стайка мальчишек плутает в снегах, светящуюся звезду несут над собою, радость людям разносят... Ушли и не вернутся...

- Жалеешь?

- Дело не в этом... Кому-кому, а пасленовым детям порядком известно, как там в будни бывало. Постоянное унижение нуждой, сапоги одни на троих, а зимы долгие, морозы лютые, некоторые грамотеи и школу вынуждены бросать, отбывать длительное заключение на печи В хате сырость, плесень, воздух спертый - тоже не лучше смога...

А летом свое: стерни пред тобой как железные, ноги непрерывно кровоточат... Но не унывали же, правда? Придет весна, ласковым, зефирным воздухом опахнет тебя: живи!

расти! Поэзия детства, она ведь была, утренний мир сверкал обильными росами, полный свежести, звонкости, залитый нежны?.! светом зари... Или те же зимние наши походы, ребячьи странствия со звездой по хуторам, они ведь отвагой, пожалуй, равнялись экспедициям мореплавателей, отправлявшихся на своих парусах в неизвестность...

Боязно, конечно, очутиться ночью в степи, где можно заблудиться, где только и слышен издали лай свирепых хуторских собак, однако - вперед, вперед!.. Но зато уж и вознаграждение достанется: какой душевной теплотой одаривают эту весело горланящую от порога ораву, все в хате и впрямь осчастливлены нашим житом-пшеницей, безудержной щедростью наших детских открытых душ... Поздравили, нащедровали людям наилучшей доли - отчего бы и не состояться ей? Кто же думал тогда, что все так круто повернется...

Я знаю это он о дальнейшей судьбе тех людей, и ныне для нас не исчезнувших. Об одной из тех беспощадностей, которые и детей не минуют, оставляя метины в душе па всю жизнь.

- Однако же крепкое это зелье,- вздыхает Заболотный после паузы.

Не зельем бы я это назвал,- отвечаю ему.

О чем это вы?- поглядывает Лида на нас расте рянно, точно спросонок.

- Да все о том же... Об одной такой штуковине, которую теперь не все и признают,- задумчиво роняет Заболотный.- Голосом совести, Лида, это называлось когда-то.

- Феномен, свойственный только человеку, и то далеко не каждому,подключился я.- Речь, Лида, о совести...

И вновь слышит девчонка, как двое взрослых толкуют что-то на эту тему. Что ость вещи, от которых не уйти. Что совесть человеческую тоже, оказывается, подобно улью, можно растревожить. Года проходят, все вроде ничего, что было - быльем поросло, и вдруг... Лида заинтригованно поглядывает на нас - то па меня, то па Заболотного, словно, озабоченная нашими недомолвками, решила во что бы то ни стало добиться ясности.

- Совесть... зелье... А при чем здесь вы?

- При том, Лида,- отвечает Заболотный,- что наименьшая оплошка в жизни нс проходит бесследно, рано или поздно, а человеку она отзовется. Через астрономические временные расстояния, где-нибудь на краю света, на каком-нибудь, скажем, хайвсе, а вдруг нагонит давний грешок, напомнит о себе: вот и я... - И, помолчав, как-то непривычно глухо обращается ко мне: - До сих пор меня обжигает тот Надькин вз1ляд... Помнишь, там, у сельсовета, когда она уже сидела в санях, снаряженных в дальнюю дорогу...

Вижу и я тот ее взгляд. На большой переменке выбежали мы из школы на майдан. Так и есть. Людно и тревожно.

Вереница саней растянулась, готовая к отправке (знаем куда), и на последних санях - Надька со своей Настусей...

Слеза горит на пылающей щеке, а взгляд, такой страдальческий, обращен прямо к нам, школьникам: "Уж не вы ли мне такую долю нащедровали, хлопцы?"

...Какие бури пронеслись над жизнью одного только поколения! Бури, не щадившие даже детей. А может, и вправду это была неизбежность, назначенная нам на изломе судьбы нашей суровой, отнюдь не сентиментальной эпохой? Когда о чем-то в этом духе мы начинаем размышлять, перекидываясь с Заболотным, будто нехотя, словами о том ураганном ветре, пронесшемся и над Терновщиной,- бывает же такой, что и телеграфные столбы валит, и живые деревья с корнями вырывает из земли,- Ллда, до сих пор слушавшая нас, кажется, сочувственно, теперь, отведя взгляд, прильнула к боковому стеклу, ей точно неловко стало за нас... С чего бы, казалось, этой невинной душе смущаться? Или и ее воображению, не в меру зрячей интуиции, отточенной на хайвеях, оказалось доступным увидеть то, что в один из зимних метельных дней, когда света не видно, так зримо предстало в образах наших тогдашних детских фантасмагорий... Как Надькины рушники, сорвавшись со стен, сами по себе, точно птицы, вылетают сквозь настежь открытые двери и, взмахнув красными крыльями всех своих соловьев и жар-птиц, тут же исчезают вверху, на наших глазах исчезают в снегом вихрящихся тучах. Может, и сейчас еще где-то летают они в облаках, носятся стаями всполошенных красных и черных Надькиных птиц? В тот день все прежнее становилось неузнаваемым. Ларь открылся сам собой, без никого, и мгновенно опустел до самого дна. Что-то в печи заныло детским голоском... Цветистый столешник, оголив скамью, уже на полу очутился, скомканный, извивается как живой под обмерзшими чьими-то сапогами в лаптях,- это на нем, ничего не заметив, топчется Мина Омелькович, раскорячась посреди хаты, голову запрокинув, прямо из бутыли вишневку хлещет. Мгновение - и прежнего как не бывало, стены обнажились, а со двора ветер сквозь открытые настежь двери снегом швыряет в нас, школярят, оторопело сникших у печи. Зима выветривает последнее тепло из Ромапового жилища, и хата сразу становится пустошью, а тот ветер со двора, бьющий порывами в хату, тебя и сейчас морозит,- была в нем точно какая-то непристойность, может, это был ветер кривды и произвола, ветер греха?

XII

Но все это произойдет позже, пока же приближение бури ни в чем нс ощущается, в слободе все еще как и прежде было.

Хотя нет: а Фондовые земли?

Как видно, кто-то все же услыхал зов ребячьей доли, немые взывания одиночества, когда мы, все порознь, пасли коровенок по терновщанским межам, где целый день ты - один как перст. Товарищей за хлебами не видать, безлюдье и тишь вокруг, дремлют холмы, сузив мир.

Не иначе как кто-то слыхал наши детские жалобы, почувствовал, потому что вдруг:

- Завтра едем на Фондовые земли! Вот там, хлопцы, вам будет раздолье...

Что за Фондовые земли? Лишь разговоры взрослых до сего дня мы слышали о них, никто из нас, ребятни, еще этих земель не достигал. Но образ их и малышня уже носит в себе: это - как рай! Значит, завтра мы отправляемся в рай, в райскую страну ляжет наша дорога.

И все это произошло потому, что с некоторых пор в Терновщине возникло так называемое машинно-тракторное товарищество. Не соз, нет, дядьки наши что-то не охочи до этого слова, а тетки и вовсе его не любят, потому что в созо будет "одно одеяло на всех", другое дело - тракторное товарищество, это звучит даже как-то горделиво. Объединились пока лишь с десяток торновщанских семейств, но это уже сила, это по преимуществу бывшие фронтовики, люди, которые имели дело с машинами, они знают, что такое трактор... Дядя Семги Шарии, родственник Заболотного, к примеру, на фронте оказался среди механиков, имеется и фотокарточка, где он снят в кожанке рядом со своим броневиком. Принимая это но вниманне, в нашем новорожденном товариществе ему поручили имеете с латышом ведать конной молотилкой. Потому что товарищество хотя и именуется машнино-тракторным, однако трактора у нас пока нет, единственный на всю округу "фордзон" есть только в коммуне, которая делает тачанки и сеет гречку. Терновщине же в свое время досталась из панской экономии конная молотилка, на которой дядя Семен п Ян Янович сначала обмолотят терновщапские токи, а потом отправляются, согласно договорам, и на окрестные хутора, к большим стогам, добывая, кроме всего, еще и престиж да славу своему товариществу. Вот вам и голодранцы! Взялись дружно, без крика и гвалта отремонтировали заброшенную молотилку и теперь утирают нос тем заносчивым хуторским очкурам, которые считали, что лишь они умеют хозяйствовать! Кое-кто из богачей не стыдится даже с магарычом подступаться к слободским нашим механикам, по-холуйски заискивая пред дядей Семеном и его товарищами, ведь каждый из хуторян заинтересован, чтобы к нему первому поволокли бы на конной тяге свою махину эти терновщанские "почти коммунары". Получив от банка кредит, товарищество вскоре приобрело еще и веялку, триер и новенькую, прямо с завода "Красная звезда" соломорезку, заведовать которой выпало Мине Омельковичу, хотя добился он этой должности не без труда, его и в товарищество приняли весьма неохотно, не с одной стороны заходил, выспрашивая: "Как бы к вам проникнуть?" Люди отношения своего не скрывали, открыто говорилось о его склонности лодырничать, поэтому пришлось Мине основательио-таки поупрашивать, чтобы соблаговолили принять и его "в гурт". Пообещал, что не будет уклоняться и что готов и сечку резать, и веялку хоть вхолостую крутить, лишь бы только быть со всеми...