Твоя заря - Олесь Гончар

Собираясь уходить. Мина вдруг подобревшим голосом пытается ублажить хозяина:

- Ну, ты не того... Покричали и ладно. А вот насчет меда... Говорят, от пчелиного меда здоровье у человека становится, как у медведя?

- Ну и что?

Так ты не поскупись - вынеси Мине в дорогу ломоть сотов. Знаю ведь, качал... Пчелы тебе завтра еще принесут!

И слышит в ответ:

Пусть принесут и тебе.

Не дашь?

- Пчелу проси, пусть она тебе даст.

А пчела тут как тут! И не одна, а целая туча их появляется V колодца, словно по какому-то тайному знаку пасечника. Может, принесенный Миной махорочный дух сыграл здесь свою роль или раздразнили пчел Минины крик и озлобленность, потому что злость человеческая тоже будто бы пчелам передается,- словом, Романове войско, как но тревоге поднятое, с жалами наготове, уже густо закружило поблизости, загудело сердито и в аккурат над Миной Омельковичем!

Ты смотри! Где их у чертовой матери набралось столько!

Селькор Око давай отмахиваться обеими руками, по это пчел не отпугивало, наоборот, подзадорило, они и подкрепление вызвали, еще сердитее целым роем над Миной загудели, и какая-то из них, улучив момент, впилась-таки Мине в загривок, а еще одна вогнала жало под самый глаз, так что бедолага возопил и, заслоняясь рукавом, бросился наутек.

Отбежал от колодца и остановился, ругаясь:

- А передохли б они тебе все! Не пчелы, а черти какието! Да уйми ты их!

Мы, детвора, прямо падали от хохота, и Надька смеялась своим клокочущим красивым смехом, а дядя Роман, тоже повеселевший, повел, как волшебник, в сторону пасеки рукой:

- А ну, пчелы, домой! Кыш! Кыш!

И они тут же... улетели! Угомонились враз. Потянули к ульям свой успокоенный гул.

- Как тенерь я на слете покажусь? - кривясь от боли, ощупывал Мина Омолькович ужаленное место под глазом.- Селькор Око и с таким оком... Тьфу ты, нечистая сила!

Надька посоветовала побрызгать в лицо водой,- тогда глаз по так опухнет.

Воспользовавшись советом, Мина Омелькович долго брызгался из бадьи, искоса поглядывая то на нас, то в сад ча пасеку.

- Наплодил ты их целые стаи,- бормотал он.- Еще н усатого на страже усадил... Посмотрим, посмотрим-ка", он тебо насторожит...

Все время, пока Мина Омелькович сражался здесь с пчелами и громко распекал их "атамана", Настуся, прижимаясь к матери, надув смуглые, тугие, как яблоки,, щечки, исподлобья поглядывала на этого крикливого дядьку, и какая-то уже взрослая ненависть проскальзывала в детских на редкость выразительных глазах. Когда девчонка нахмуривается, глаза ее, такие же, как у матери, золотисто-карие, сразу темнеют, как темнеет степь, когда на нее от облака тень набежит.

Но вот Мина, вволю накричавшись и еще раз отхлебнув!

из бадьи, снова нахлобучил свою бравую фуражку и отбылнаконец с подворья - при этом не мог он, конечно, заметить, каким острым, непримиримым взглядом Надькина дочурка провожает его приземистую фигуру с котомкой на плече, с орлами резко белеющих нашитых на брюки заплати Ушел, и всем словно отлегло от души. Долго мы еще будем видеть, как Мина Омелькович, удаляясь, -мелькав"

этими приваренными на ягодицах орлами, которых ов вовсе не стыдится, проносит своих двуглавых по Тернов+ шине, даже щеголяя, а теперь еще и в Козельск понесет.

- Почему он ругался? - лишь теперь с тревогой спро сила Настуся, все еще глядя Мине вслед.

- Это он шутил,- успокаивая, погладила девочку мать.- Ты не пугайся.

Настуся, однако, твердит свое:

- Нет, он ругался, шутят не так, не так...

Мы стоим, потупясь, нам почему-то неловко.

Роман Винник печально поглядывает на дорогу, а когда.

Мина уже исчез за холмом, роняет с горечью:

- Драный это человек... Нёпуть. Брякнет вот так чтонибудь,- ни пришьет, ни приштопает... Правду я говорю, хлопцы?

Что тут возразишь? Не новость для нас такие отзывь о Мине Омельковиче. Невысокого мнения Терновщин"

о его, по-нынешнему говоря, деловых качествах. Первый изъян - что к работе питает большую нехоть, а у нас лодырей никогда не жаловали... Хата его на пригорке, на само"!

скрещении двух улочек, дерезой укрылась от дороги, и ни.

единой вишенки около нее, все никак не соберется Мина посадить, хотя каждый год ладится:

- Вот осенью и я грушу-дулю посажу для своего сыночка...

Не одна осень прошла, а груши так и нет.

Верным остается своей привычке Мина: сядет с утра на завалинке и до обеда сидит снопом. Курит, да покашливает, да созерцает мир, как король какой, надежно чувствуя себя за колючим крепостным валом из дерезы. Нам, мальчишкам, Мипа под настроение объясняет, что имеет право теперь и передохнуть, поскольку смолоду очень тяжко работал, все жилы вытянуло из него проклятое панство.

Роман этот лишь немного пробыл на воловне, а потом к садовникам прилепился, Мину же как загнали па конюшню, так н не вылезал оттуда возле лошадей, в гноище день и ночь...

- Конским духом так провоняешь, что вечером от тебя все девчата шарахаются,- доверительно жаловался нам, бывало, Мина Омелькович.- А кормили как? Никакой тебе перемены, галушки да галушки, а работу спрашивают, за малейший недосмотр уже по зубам Мину, канчуком по плечам...

И сейчас без возмущения Мина не может вспомнить, как панычи-офицеры до крови избили его нагайками, когда жеребую кобылу не усмотрел, и она жеребенка выкинула...

Одно слово, горе мыкал человек, и это у нас вызывает искреннее сочувствие к Мине. Знаем о нем и то, во что он нас не посвящает, но что известно всей Терновщине: будто бы в той же панской экономии женили Мину не совсем по доброй его воле, барыня-ведьма вроде навязала ему в жены одну из горничных, чтобы прикрыть чьи-то там грехи, значит, имеются основательные сомнения, в самом ли дело сынок Гришаня, которого он сейчас растит, доводится ему сыпком... "Чей бык ни прыгал, а телята наши" - так на эти вещи смотрит Мипа. Родной там или не родной, а он так печется о своем единственном, что не всякий родной отец мог бы заботливостью с ним сравняться. А что Гришапя болезненным удался, это лишь усиливает заботливость Мины о нем, он не стыдится сам за руку водить парнишку по знахарям и шептухам... Знаем о Мине также и то, что его в свое время чуть было не расстреляли гайдамаки за Того самого лавочника в Козольске, на последнюю расправу уже вели в тальники, только темная ночь да эти тальники и спасли нашего Мину. Все эти испытания конечно, ставим Мине Омельковичу в немалую заслугу.

- Глумление, тумаки, мордобои - вот уж чего доста-8 лось нашему брату,при случае доверяется детворе ком незамовец.- Годился человеком, а жить выпало скотом...

Не раз собственной кровью умывался... Не раз ночами зверем выл от обиды... А потом еще удивляются, почему так: был Мина как Мина - и вдруг ошалел человек!..

Ошалеть, осатанеть ему ничего нс стоит, раньше сам мыкался, натерпелся обид, а теперь вот другим вгрызается в печенки. Пошумел здесь, подался на Козельск. И хотя уже за пригорком скрылась Минина фуражка, а Настуся все еще никак не придет в себя:

- А когда в школу пойду, он на меня и там кричать будет?

- Но вот же они тебе защита. Такие хлопцы да на вступятся? - печально улыбается Надька, указывая на нас.- Вступитесь, правда ведь?

Правда. Будем защищать, не будем дергать за эти косички, которые у нее уже, будто у взрослой девушки заплетены двумя блестящими темными свяслицами и тоже пахнут, как у матери, травами. Будем вступаться перед кем угодно, чтоб слеза никогда не блеснула на этих смуглых, тугих, как яблоки, щеках... Ведь она же малышка да ещ& и наполовину сирота, или, по выражению Бубыренчихи"* бастрючонок, хотя мы этого слова избегаем, улавливая в нем оскорбление и для девочки, и для ее матери. Да, да, обижать Настусю - никому не позволим, недаром здесь слово даем. Значит, в школе имеем отныне новую обязан-.

ность, осознание ее словно делает нас старше.

Кроме Андрея Галактионовича, учителя еще земского, давнишнего, который учительствует в Терновщине, кажется, извечно, будет теперь у нас новый молодой учитель, прибывший на замену своему предшественнику по прозвищу Алэ, раскритикованному селькором Око за непривычные для Терновщины словоупотребления. Странное дело, в нашей слободе никогда не употреблялось этакое словцо "алэ", люди наши каким-то образом обходились без него, и вот появляется в школе мешковатый и всегда будто несколько сонный учитель в вышитой рубашке, только вышитой не нашими узорами, и Торновщина то и зналслышит от него это диковинное "алэ" да "алэ". Так и приклеилось оно к нему прозвищем, хоть и беззлобным, однако, цепким, и когда матери зимой посылают кого-нибудь из.

детей с кутьей, то без всякой насмешки говорят: снесйч кутью своему Алэ или как там его величать... Пробыл зиму и запропастился неизвестно где, точно растаял заодно со четным своим прозвищем, и вместо пего будет Микола Васильевич Дух, присланный на подмогу нашему славному Андрею Галактионовичу, которого почитают у нас все - и стар п млад, издавна считая своим. Когда-то, еще юношей приехал Андрей Галактионович трудиться в нашу земскую маленькую школу и осел здесь насовсем. Отсюда и на германскую воину его взяли, где ему выпало пережить газовую атаку, и газ такой оказался, что учитель наш по сей день беспрестанно тихонько покашливает. У Андрея Галактионовича очень чистый цвет лица, хотя и с желтизной, походка тяжелая, зато какой-то он ясноглазый, красивый со своей черной, чуть прошитой седыми нитями гривойшевелюрой, спадающей на самые плечи - голова его всегда открыта, носит он длинную толстовку, так ходит и в дождь, и в снег, в шапке Терновщина учителя никогда не видела. Живет Андрей Галактионович при школе, в комнате у него со стен смотрят почтенные какие-то мудрецы, в основном бородатые, и сам он для нас как мудрец, кажется, все на свете знает - что было и что будет. Может, потому без крика и обращается с нами, школярятами, терпит наши детские выходки, точно прощает нам их за все то, что ждет нас впереди. Даже если совсем уж отчаянный, отъявленный буян встанет перед Андреем Галактионовичем, он и на того голоса не повысит, лишь пристально посмотрит глубоким, будто в самую душу нацеленным взглядом и по привычке подкрутит ласково свой темный аккуратный ус: