Упражнения - Иэн Макьюэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На их сверкающем столе, должно быть, стояла не одна бутылка бордо. Марлоу время от времени прерывает свой рассказ и говорит: «Передайте бутылку». Смысл этой повести и ее названия в том, что каждый миг, даже момент катастрофы молодой человек Марлоу или Конрад, пребывает в состоянии крайнего возбуждения. Тропический край, сказочный Восток, лежит перед ним, и все события, даже опасности, манящие или скучные, представляются ему приключением. Его демон – юность – помогает ему сохранять интерес к жизни. Оставаться любопытным, проявлять стойкость, испытывать неодолимую жажду нового. «Ах! Юность!» – вот рефрен этой повести.
А последние слова вложены в уста не Марлоу, а повествователя, который нам его представил. Когда Марлоу завершает рассказ, повествователь говорит: «…Все мы кивнули ему через стол, который, словно неподвижная полоса темной воды, отражал наши лица, изборожденные морщинами, лица, отмеченные печатью труда, разочарований, успеха, любви; отражал наши усталые глаза… они глядят тревожно, они всматриваются во что-то за пределами жизни – в то, что прошло и чего все еще ждешь…»[31].
Роланд дважды перечитал последние полстранички. Они его встревожили. Марлоу в начале повести заметил, что это плавание произошло двадцать два года назад, когда ему было двадцать. Это значит, что, когда Марлоу рассказывает все это своим друзьям, чьи лица изборождены морщинами, отмечены печатью труда, и у них печальные глаза, ему сорок два года. Уже старик? Роланду сейчас тридцать семь. Старость с ее сожалениями, исчезнувшая юность и отвергнутые надежды – до всего этого ему уже рукой подать. Он обратился к заметкам «От автора». Да, «Юность» была «изложением реального опыта, но этот опыт со всеми его фактами, со всем его внутренним и внешним колоритом начинается и кончается во мне».
А что Роланд имел такого, что заканчивалось в нем? При этой мысли его рука невольно тронула выпавший из книги на стол квадратик бумаги. Это была старая газетная вырезка, местами потрескавшаяся вдоль линий сгиба. Заметка из «Таймс» от 2 июня 1961 года, озаглавленная «Местная школа без строгих запретов». Прежде чем прочитать заметку, он задумался над датой. Библиотечная книга имела штамп выдачи двумя годами позже, в 1963 году, задолго до того, как он навсегда покинул школу. Вырезку мог вложить в книгу кто-то другой, а он даже не заметил.
Это была благожелательная, немного скучноватая статья о десятой годовщине основания его школы-пансиона, которая «незаслуженно считалась многими Итоном для бедных». На самом же деле это была средняя школа – пансион на попечении Совета лондонского графства, «свободная от удушающих традиций, коими славятся многие государственные школы», а также свободная от «проблемных мальчиков, которым место в исправительном интернате», стоящая посреди живописных лугов, сбегающих по склону холма к реке, школа, открытая для всех, успешно сдавших экзамены для одиннадцатилеток, сообщество мальчиков, вышедших из самых разных слоев общества, сыновей дипломатов наряду с сыновьями рядовых солдат… многие из которых поступают в университет… щедрые стипендии на обучение… большинству родителей не приходится платить ничего». В школе проводится масса внеклассных занятий, школьники получают навыки управления парусниками, посещают клуб юных фермеров, участвуют в оперных спектаклях, здесь царит «дружеская атмосфера». Но главное отличие школы – «свойственное мальчикам благодушие».
Все это было правдой или не неправдой. В свои двадцать Марлоу уже шесть лет как ходил в море. Он взбирался на бизань-мачту в штормовом море, убирал паруса, перекрикивая свист ветра, отдавал команды матросам вдвое старше него. А у Роланда за плечами было пять лет учебы в пансионе среди благодушных мальчиков. Он ходил под парусом, был членом команды гребцов, ползал под низкой перекладиной, тянул за веревку, одним концом привязанную к скобе, в то время как мальчик постарше по прозвищу Юнец орал на него в течение двух часов. В то время им казалось, что так себя и ведет капитан морского судна. Но, по мнению Марлоу, вся эта ерундистика на реке была «лишь забавной игрой в жизнь». А вот его существование в море было «настоящей жизнью». Как-то Роланд опрокинулся в лодке на реке Оруэлл, которая только издалека переливалась приятной синевой, а вблизи оказалась сточной канавой. Заметка в «Таймс» делала на этом акцент – на живописных видах издалека. А что вблизи? Какой там «внутренний колорит»? Он не был вполне уверен, но эти слова запомнились и неотвязно его преследовали.
Если бы он пил, это могло бы стать поводом плеснуть себе в стакан виски и поразмыслить над чередой прожитых лет. Марлоу представил себя как прошедшего более половины земного пути. Роланду оставалось недолго до такого же рубежа. Дожив до тридцати с лишком, уже можно задавать себе вопрос, что ты за человек. Первая длинная дистанция бурной юности и взрослой жизни закончилась. Как закончилась пора самооправдания ссылками на свое детство. Незаботливые родители? Дефицит любви? Переизбыток любви? Хватит, больше никаких самооправданий. У тебя имелись друзья, с которыми ты был знаком десяток лет или больше. Ты мог видеть свое отражение в их глазах. Ты мог – или должен был – не раз влюбиться и разлюбить. Тебе было суждено в одиночестве проводить время с пользой. У тебя была какая-никакая общественная жизнь, в которой ты по мере сил участвовал. Твои обязательства довлели над тобой, помогая тебе определить свое место. Родительство могло также пролить некий свет. Маячивший впереди мужчина с морщинистым лицом был не Марлоу. Это был ты в свои сорок лет. Ты, конечно, уже заметил в своем теле ранние приметы смерти. Нельзя терять времени. Теперь тебе нужно сформировать в себе личность, отдельную и отличную от других, чтобы судить о себе самому. И тем не менее ты вполне можешь оказаться кругом не прав. Тебе, возможно, стоит подождать еще двадцать лет – и даже тогда ты все равно споткнешься.
На что тогда было надеяться четырнадцатилетнему мальчишке, жившему в эпоху и в культуре среди людей, которые не поощряли самопознания или даже не имели об этом представления? В спальне общежития, где спали другие девять мальчиков, выражение непростых чувств – сомнений в себе, нежных надежд, сексуальных тревог – было редкостью. Что же до сексуальных влечений, они всегда прикрывались хвастливыми рассказами и насмешками и жутко смешными или совершенно непристойными шуточками. В любом случае надо было смеяться. За всеми этими нервными откровениями таилось осознание того, что перед ними расстилалось огромное неведомое пространство новых событий. До периода их полового созревания существование этой территории было скрыто и никогда их не тревожило. А теперь сама идея сексуального контакта вставала перед ними точно горный хребет, прекрасный, опасный, неотвратимый. Но все еще очень далекий. Покуда они болтали и хохотали в темноте после того, как в общежитии тушили свет, в воздухе было разлито горячечное нетерпение, смехотворное влечение к неведомому. Впереди их ждало и манило исполнение желаний, в чем они не имели ни малейших сомнений, но им-то хотелось прямо сейчас! Но в сельском пансионе для мальчиков их шансы были невелики. Да и откуда им было знать, что это такое и что с этим делать, если вся имевшаяся у них информация поступала из выдуманных небылиц и шуточек? Как-то ночью один мальчик в наступившей тишине громко произнес из темноты: «А вдруг ты умрешь, так и не узнав, что это такое?» В спальне все замолкли, обдумывая такую возможность. Потом Роланд подал голос: «Но есть же загробная жизнь». И все захохотали.
Как-то вечером, когда они с друзьями все еще считались в пансионе новенькими, то есть ему было лет одиннадцать или что-то около того, их пригласили в гости в спальню к старшим. Те были всего на год старше, но казались умнее и сильнее и даже внушали опасность, как будто принадлежали к высокоразвитому племени. Эту встречу назвали тайным мероприятием. Роланд и другие первогодки не знали, что ждать от той
