ГИТЛЕР, Inc. - Гвидо Препарата

Веблен заклинал государственных деятелей Запада, в случае если они одержат победу, не подвергать Германию торговому бойкоту — не запускать традиционный механизм возбуждения национальной вражды. «Народ, подчинявшийся потерпевшим поражение правителям, — писал он, — должен рассматриваться не как побежденный враг, но как сотоварищ, переживающий не­заслуженные несчастья, обрушенные на его голову истинными виновниками — его бывшими правителями» (134). Далее следо­вал список директивных указаний на случай поражения Герма­нии: (1) уничтожение имперских государственных учреждений, (2) уничтожение всего военного снаряжения и вооружений, (3) списание всех внешних долгов Германии, (4) признание Лигой Наций всех долгов и равное и справедливое их распределение среди всех членов Лиги, как победителей, так и побежденных, и (5) выплата индивидуального единовременного возмещения ущерба всем гражданским лицам, находившимся на территори­ях, подвергшихся вторжению. Он надеялся, что Британия, в чьих руках «лучше всего оставить» контроль над морскими коммуникациями (135), и Америка, «около которой все миро­любивые народы должны собраться, как вокруг пчелиной мат­ки» (136), смогут точно соблюсти эти условия. В 1917 году Веб­лен, как кажется, верил в добрые намерения и миссионерское призвание морских держав.

Однако последний отрывок, несмотря на предложенный в нем безупречный механизм реализации, был скорее плодом благих пожеланий, нежели бесстрастных размышлений.

Англосаксонских финансовых воротил и ту несправедли­вость, на которой зиждилось их процветание, Веблен ненавидел не меньше, чем немецких бездельничающих юнкеров. И когда русские коммунисты штурмовали Зимний дворец в Петербурге, сердце Веблена воспламенилось — он с восторгом воспринял большевистский переворот в ноябре 1917 года.

Казалось, что в ленинской России надежды Веблена смогут найти свое конкретное выражение, свое окончательное лицо: обетованная земля без помещиков и офицерской касты, где ма­шины будут работать на полную мощность под грамотным на­блюдением строго разграниченных «советов инженеров» (137).

Короче, это будет рай на земле. Несмотря на то что Веблен был неутомимым путешественником, он так и не посетил Россию и не увидел воочию советскую утопию; он больше полагался на чтение легенд, рассказываемых красными энтузиастами, восхи­щенными тысячами чудес мифического евразийского царства социального равенства.

«Большевизм, — писал Веблен в 1919 году, — является револю­ционным по своей сути. Его цель — перенесение демократии и власти большинства в область промышленности и индустрии. Следовательно, большевизм — это угроза установившемуся по­рядку. Поэтому его обвиняют в угрозе по отношению к частной собственности, бизнесу, промышленности, государству и Церк­ви, закону и нравственности, цивилизации и вообще всему че­ловечеству» (138).

Этого было достаточно для того, чтобы отправить еретика и иконоборца такого калибра в лагерь красных. К концу вой­ны Веблен выбрал свою сторону баррикады и свои знамена.

В 1920 году журнал «Political Science Quarterly» обратил­ся к нему с просьбой прокомментировать новую библию ли­бералов — бестселлер Кейнса о мирной конференции.

Едва ли кто-нибудь заметил, что этот комментарий капи­тана Веблена был подлинным шедевром вылепленной им по­литической экономии.

Отбросив формальности, Веблен буквально стер в поро­шок трактат Кейнса in toto. «Широкая популярность книги. — писал Веблен, — является в действительности коммерческим эхом превалирующего отношения мыслящих людей к тому же диапазону проблем. Отношения людей, привыкших при­нимать политические документы по их номинальной стой-мости... Кейнс воспринимает договор как... окончательное установление, а не как стратегический исходный пункт даль­нейшего политического торга и продолжения войны~ (139).

Совершенно непростительно, утверждал Веблен. для такого занимавшего столь высокое положение специалиста, как Кейнс, оказаться гак явно неспособным распознать до очевид­ности ясную природу жалкой пантомимы, разыгранной в Вер­сале. Прикрываясь «ширмой дипломатического пустословия государственные мужи возвели весьма расчетливо сконструи­рованное здание, упоминания об опорных точках которого Кейнс, превыше всего стремившийся, подобно другим уважа­емым публицистам, отразить «банальное отношение мысля­щих граждан», довольно успешно избегает.

Главный аргумент, который Веблен теперь готов предста­вить, состоит из трех утверждений: (1) тезиса, (2) предсказания и (3) заключительного рассуждения.

1. Тезис Веблена. «Центральным и основополагающим содержа­нием Договора является не записанная в нем статья, согласно которой правительства западных держав объединяются ради одной цели — подавления и удушения Советской России... Можно сказать, что это та главная канва, на которой был за­тем написан текст договора» (140). Веблен разрывает свое временное интеллектуальное перемирие с западным истеб­лишментом и возвращается к неизменной своей оппозиции капиталистической олигархии, решив на этот раз драться до конца. Все еще находясь в это время на гребне своего роман­тического отношения к большевизму, он вновь заявляет, что коммунистическая Россия является угрозой праздной част­ной собственности, то есть опасным противником, в чьи на­мерения входит уничтожение непропорционально высоких рент, основанных на частной собственности и финансах. Сле­довательно, продолжал Веблен, только скорое и полное унич­тожение большевизма может гарантировать мирную жизнь деловым (плутократическим) демократиям Запада.

2. Предсказание. Пессимизм, потрясение и моральное негодо­вание по поводу статей и положений Версальского договора, которые, со времени выхода в свет книги Кейнса, стали нрав­ственным долгом каждого, кто стремился сохранить «ли­беральную позу», составили в итоге весьма избыточную аф­фектацию, говорил Веблен, ибо «условия, касающиеся германских компенсационных выплат», выдавали скорее «за­метную снисходительность, достигающую степени заранее обдуманной и обсужденной небрежности». Другими словами, вся эта репарационная фальсификация была в действитель­ности «дипломатическим блефом, рассчитанным на то, что­бы выиграть время, отвлечь внимание и заставить всех потен­циально недовольных проявлять терпение на тот период, ко­торый потребуется для восстановления Германии и создания в ней реакционного режима, то есть для воздвижения бастио­на против большевизма» (141). Хитроумный план не фикси­ровать условия германских выплат, предложенный британ­скими представителями на Версальской конференции, должен был, по мысли его авторов, вызвать целый водоворот «базарной торговли, взаимных контрпретензий и бесконеч­ных переговоров по улаживанию возникших противоречий», в хаосе этого водоворота «Германия не будет ослаблена до та­кой степени, что не сможет помогать имперскому истеблиш­менту бороться с большевизмом в внешней политике и с ра­дикализмом у себя дома» (142). Итак, Версальский договор по самой своей сути был не чем иным, как превосходно сконст­руированной ловушкой, которая оставляла в неприкосновен­ности правящий класс Германии — хранителя реакции, — не исцелив его от феодальной болезни, в то время как страдания и возмущение низших слоев общества — непосредственной жертвы репарационного кровопускания — поставят столько «радикально настроенного» пушечного мяса, сколько потре­буется оставшимся неприкосновенными юнкерам для восста­новления реакционного антибольшевистского режима.

3. Заключительное рассуждение. Что дало возможность разоб­лачить заговор союзников? Основываясь на своих рекоменда­циях 1917 года, Веблен вывел, что «условия договора умело позволили обойти любые меры, которые предусматривали бы конфискацию частной собственности». «Нет никакого ра­зумного объяснения, за исключением интересов праздных собственников, — продолжал он, — того, почему договор не мог быть обеспечен полным отказом от возмещения германского военного долга, имперского, государственного и муниципаль­ного, с тем чтобы направить эту большую часть германских доходов на благо тех, кто действительно пострадал от немец­кой агрессии. Точно так же ничто, кроме вышеупомянутых интересов, не мешало полной конфискации германской соб­ственности, в том размере, в каком эта собственность была обеспечена гарантиями и удерживалась праздными собствен­никами, чья вина в развязывании войны не подлежит никако­му сомнению» (143).

Рычаги управления современными демократиями приводят­ся в движение не министерствами, а воротилами финансовой сети. Финансовая мощь капиталистического режима рушится ровно в тот момент, когда портфель инструментов ее обеспече­ния — облигации, государственные ценные бумаги, дебентуры, наличные средства и все подобные титулы собственности — пе­реходит в иностранные руки... Такая тотальная конфискация, которая подорвала бы власть и могущество германских празд­ных собственников, условиями Версальского договора не пре­дусматривалась, и это было неслучайно. Таким образом, приро­да версальских дипломатических ухищрений выявила, что «государственные деятели победивших держав приняли сторо­ну германских праздных собственников и выступили против подчиненного им населения» (144).