Может ли ещё молиться современный человек? - Антоний Блум

Один западный подвижник одиннадцатого века, оставшийся безымянным, написал такую фразу: “Если на самом деле Сын есть Слово Отчее, то мы по справедливости можем сказать, что Бог – это то бездонное безмолвие, то бездонное молчание, из которого только и может прозвучать слово, до конца совпадающее с молчанием и выражающее его”. Вот если дойти до такой тишины, тогда можно начать говорить какие-то молитвенные слова; но говорить их с такой бережностью, так осторожно, чтобы не нарушить то, что дал Бог: тишину, безмолвие, молчание. И не справедливо ли попутно заметить, что и некоторые состояния, которые мы иначе определяем, являются благоговейным безмолвием; вера, например, как уверенность в вещах незримых, когда мы стоим на грани, зная и ведая, но ничего не говоря и не в состоянии что-либо сказать о той тайне, перед которой мы стоим.

Вот попробуйте это в виде первого упражнения. Но этого недостаточно. Надо научиться удержать состояние, свободное от тревоги, и тогда, когда тревога собирается ворваться. Бывает, например: собрался, стало тихо, назначил себе какие-то пять минут молчания, и вдруг кто-то постучал в дверь. Можно было бы и не отозваться, но сразу сердце всколыхнулось, мысли забегали, любопытство начинает уже грызть, покой-то ушел, хочется открыть дверь. Конечно, мы это прикрываем названием братолюбия, внимания, правдивого отношения к тому человеку, который стучит в дверь; на самом деле на две трети это просто неспособность спокойно сидеть и любопытство.

И вот, второе упражнение заключается в том, чтобы себе сказать: может быть, постучат в дверь, может быть, будет звонок в передней, может быть – телефон, мало ли что может быть, – а меня нет, я теперь уже не в этой комнате, я в Божием присутствии. Мы так поступаем постоянно, только не замечаем этого. Когда вы ушли, например, на базар, и кто-то стучится к вам в комнату, никто не открывает; когда вы ушли куда-нибудь на прогулку, к друзьям, никто не открывает вашей двери. Поэтому так и смотрите: я – в присутствии Божием, значит, некому и открывать. Если вы постарше да поэнергичнее, тогда вы можете поступать – как бы сказать помягче? – с большей уверенностью. Мой отец любил молиться и жил одиноко, и на свою дверь приделал записку: “Я дома, но не трудитесь стучать, – все равно не открою.”. Если у вас такое положение, когда вам хочется быть правдивым до конца и вместе с тем обеспечить себе эти несчастные пять минут (за которые все без вас обойдутся: честное слов, никто из нас не настолько необходим миру, чтобы мир не мог бы пяти минут обойтись без нас) – обеспечьте себе эти пять минут, как хотите: сделайте вид, что вас нет, спрячьтесь. Был когда-то в Петербурге отец Александр Косухин, большой друг Иоанна Кронштадтского, – тот себе устроил прямо из алтаря лесенку на чердак. Кончал литургию и по лесенке влезал на чердак, тянул лесенку за собой, и пока он “про жадную душу” не намолится, не спускался. Прихожане могли его искать, и прислужники шныряли по алтарю, думали: куда делся? А потом привыкли, что его нет после литургии, и все привыкли, и ничего ни с кем не сталось. И ни с кем ничего не станется, если на пять минут вы исчезнете с горизонта людского. Правда, мир может обойтись без каждого из нас пять минут и даже больше.

Если вы научитесь сидеть совершенно спокойно за дверью, в совершенном покое и тишине, когда кто-нибудь стучит, когда зовут по имени, это уже будет начало того, чтобы уметь останавливать время. И тогда вы можете останавливаться в нынешнем моменте. Дело-то в том, что вы не можете молиться ни в прошлом вашем, ни в вашем будущем, а только в то мгновение, в котором вы сейчас находитесь. Прошлое прошло, и туда возврата нет. Будущее впереди, и вас там еще нет; а вы находитесь в том мгновении, где и Бог и вы в вечности и во времени одновременно, – в объективном времени и в божественной вечности. Научиться жить в том мгновении, в котором мы находимся, не всегда легко, потому что мы привыкли к тому, чтобы настоящее было только такой воображаемой гранью между прошлым и будущим; мы переходим из прошлого в будущее, как, знаете, перекатывается яйцо, когда катаешь крашеное яйцо на полотенце. Оно сначала тут, потом там, но нигде не задерживается; так и мы ни в какое мгновение не находимся в реальности, в нашем настоящем. Отчасти мы живем тем, что только что было, и не умеем высвободиться; отчасти мы уже где-то впереди себя, то есть спешим. И вот тут надо научиться делать различением между быстротой и поспешностью; различение это очень простое.

Вы, наверное, видели, как человек старый или увечный, или слабый старается догнать троллейбус или идущего впереди приятеля: он спешит отчаянно, а движется медленно. И все время, пока он спешит, он старается поймать самого себя, идущего впереди него. Ему хочется каждое мгновение быть на шаг дальше, чем он есть. И вы знаете тоже, как бывает во время отпуска, каникул летних: идешь бесцельно, но чувствуешь себя хорошо, бодро, жизнь чувствуется в теле. Можешь и побежать, но никуда не спешишь, потому что никуда не стараешься попасть раньше того момента, когда до этого места дойдешь. И вот то же самое бывает с нашим внутренним миром. Мы не имеем права стараться добраться куда-то, мы должны там, где находимся, делать все, что сейчас можем. Будь всем, что ты есть, делай все, что ты можешь; а время, как я в начале говорил, в твою пользу работает, оно к тебе течет, оно мимо тебя проходит, спереди назад, и дойдет до места, которое тебе нужно.

Я это испытал, когда меня во время немецкой оккупации арестовал. В тот момент я вдруг обнаружил очень интересную вещь. Во-первых, что прошлое вдруг мгновенно исчезло, потому что прошлое было таково, что меня за него засадили бы и, вероятно, расстреляли; значит, реальному прошлому не было места, оно должно было исчезнуть. А того нереального прошлого, которое я собирался рассказывать, когда меня будут допрашивать, все равно не было; значит, я оказался без прошлого. И еще другую интересную вещь я обнаружил: будущее существует для нас, лишь поскольку мы можем вообразить, что будет впереди, и перенестись туда; но когда и вообразить не можешь, то и переноситься некуда, и будущее вдруг исчезает. Так бывает, когда войдешь в темную комнату, и ничего не видно, и весь мир кончается вот тут, потому что впереди только тьма, нет никакого пространства, а только глубокая тьма. И вот находишься, как будто в геометрическом плане, в малюсеньком отрезке времени, в котором сосредоточилось все твое прошлое и из которого может вырасти все твое будущее.

Такой момент, такое состояние дает нам возможность молиться всеми силами нашего естества – и ума, и сердца, и воли, и тела, потому что все сосредоточено в одну-единственную точку, которая достигает такой напряженности, такой сгущенности, что если только она разрядится, то на ней можно действительно строить будущее. И из этой точки можно смотреть на прошлое, но не быть воображением в своем прошлом; можно смотреть вперед, но не быть как будто где-то там, впереди, а быть здесь и смотреть вперед, как человек смотрит, например, в окно. Он – в комнате, сад снаружи; он видит сад, он может или вообразить себя в саду, или знать, что он здесь, за стеклом (а то и за решеткой)… И вот, если научиться этому – а научиться этому можно просто теми упражнениями, которые я указывал – тогда можно стоять перед Богом.

Ведь это опыт, который есть у нас и в других областях. Скажем, когда мы едем куда-то на поезде, поезд мчится, а мы сидим в совершенном покое, смотрим в окно, читаем газету или книгу, можем молиться, можем разговаривать, причем не о том месте, куда мы едем, и не о том, что мы там будем делать, и не о том, что нас там ожидает, а просто о том, что нам интересно говорить нашему спутнику или от него слышать. Почему же нам не применить это в молитве? Это опыт каждодневный; ведь только очень неразумные люди, когда едут из Одессы в Ленинград, во время путешествия стараются перебраться из последнего вагона в первый, чтобы быть ближе к месту прибытия. Всякий же понимает, что на таком расстоянии весь поезд меньше полувершка, значит, не стоит и двигаться. А в нашем молитвенном пути мы стараемся эти полвершка пройти вот-вот теперь, будто мы будем ближе к небу от того, что мы вот столько-то прошли. А небо само к нам идет, и время нас туда несет, только бы мы занимались своим делом и ввели небо в то место, где мы находимся, потому что это зависит от нас. Если мы живем в настоящем мгновении, если мы в это мгновение пребываем перед лицом Божиим, – все небо тут, и нечего его искать где-то за облаками: там его нет, оно только тут, где Бог и я находимся вместе, лицом к лицу, – и даже больше, чем лицом к лицу.

Мне кажется, что вопрос времени, о котором я сейчас очень много говорил, чрезвычайно важен, потому что на этом разбивается очень много молитвенного усилия.

 Другая вещь, о которой я хочу сказать, это то, о чем епископ Феофан тоже пишет в первом из своих “Четырех слов о молитве”. Он говорит, что ко всякому делу мы приступаем с какой-то расстановкой и подготовкой; только в молитвенное делание, нам кажется, мы можем в любую минуту опрометью броситься. И он дает такой пример. Вот хочешь написать письмо. Вернулся ты домой разгоряченный, взволнованный; разденешься, повесишь верхнюю одежду на крючок; вымоешь руки, остынешь; потом подойдешь к письменному столу, сядешь, притом поудобнее, возьмешь бумагу, выберешь перо и подумаешь: во-первых – кому я пишу, во-вторых – какие у меня отношения с ним, как обратиться к нему, какими словами, каким стилем; и только тогда начнешь писать. А иногда даже заранее как-то распределишь разные вещи, о которых хочешь сказать, в определенном, разумном, осмысленном порядке.