Сестра милосердия - Мария Воронова

Лучше бы дядя признался… Ее тогда убьют без пыток, а у него появится шанс… Нет, нет, так тоже нельзя думать!

Элеонора вздохнула. Она не боялась смерти, но сам момент ее немного пугал. Когда пуля войдет в тело, успеет ли она что-то почувствовать? Будет ли больно? Она содрогнулась.

А потом подумала о том, как было на войне. Сколько молодых мужчин отправилось на передовую, чтобы получить пулю в сердце? Они ведь тоже боялись, но преодолели свой страх. Значит, и она сможет это перенести.

Поздним вечером вдруг открылось окошко, через которое им передавали пищу.

— Львова, прими передачу!

Она взяла небольшой полотняный мешок.

— Простите, а от кого передача?

— Не могу знать! — окно с лязгом захлопнулось.

Элеонора в недоумении стояла посреди камеры. Ей никто не мог ничего прислать. Разве что Ксения Михайловна? Но она едва ли знает об ее аресте, наверняка думает, что Элеонора занята на работе, а если Петра Ивановича взяли, то она поглощена его судьбой. А больше у нее нет близких людей.

На мешке не было никаких надписей, кроме ее фамилии и номера камеры, нацарапанных химическим карандашом.

Внутри обнаружились сухари, папиросы, несколько кусков сахару и нарезанный ломтиками шпик.

При виде сала недоумение исчезло. Она прекрасно помнила этот кусок, полученный корыстным Николаем Владимировичем за операцию. Он бегал по всему операционному блоку, хвастаясь своим богатством, а потом вывесил сало за окно ординаторской. И начался ежедневный священный ритуал, когда Калинин отрезал по тонюсенькому прозрачному кусочку для дежурной смены и убирал сало обратно за окно. Элеонора ни разу не взяла ни ломтика, но и не возражала, понимая, что это существенное подспорье для голодающих медиков.

И теперь этот живительный продукт оказался у нее. Но дело совсем не в еде! Хотя посылка существенно подкрепит силы обитательниц камеры, это глупо отрицать.

Все дело в том, что Калинин подумал о ней, собрал эту посылку и не побоялся отнести ее в тюрьму. Не испугался, что его уличат в связи с белогвардейским отродьем, хотя никакой связи у них и нет.

Это сила человеческой доброты… В самые темные и безнадежные времена горит, мерцает огонек души человека. Но этот слабый огонек способен осветить и согреть не хуже солнца всех тех, кто тянется к нему. Пусть тьма сгущается, тонет во мраке мир, но душа человека жива. А раз так, то полная темнота никогда не наступит. Наступит рассвет.

Прошло два дня. Чекист, кажется, забыл о ней, а может быть, решил, что ожидание пытки изматывает душу почти так же, как сама пытка.

Сокамерниц тоже никуда не вызывали. Удивительно, но место Катрин так и оставалось незанятым, хоть Елизавета Ксаверьевна и предрекала, что к ним подселят уголовницу, и тогда благостной атмосфере в камере конец.

Элеонора с легким чувством неловкости думала, как угощать соседок своей передачей, чтобы не задеть их достоинства. Положив мешок на самое видное место, она сказала, что все общее, но для благородных дам этого недостаточно. С другой стороны, нельзя и слишком навязчиво предлагать… Непростая ситуация с точки зрения этикета. Удалось разобраться только со шпиком: мол, испортится, если они его быстро не съедят.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, дамы болтали о всяких пустяках. Елизавета Ксаверьевна призналась, что обожает английские романы.

— Особенно «Дженни Эйр»! Это моя настольная книга, я перечитывала, наверное, тысячу раз и готова перечесть еще тысячу! — сказала она восторженно.

Элеонора попросила рассказать, про что роман.

— О, нет, ни за что! Не хочу портить впечатление. Я просто завидую, моя милая, что вам еще предстоит это наслаждение.

— Вы все же расскажите, — грустно улыбнулась Элеонора.

Шмидт, верно, подумала, что события вряд ли сложатся таким образом, что ее собеседница сможет прочесть этот чудесный роман, потому что покачала головой и приступила к рассказу.

Она знала текст почти наизусть, и Элеонора так увлеклась судьбой английской девочки, что забыла, где находится.

Старая дева рассказывала целый день, прерываясь только на еду, прогулку и зарядку, и то Элеоноре было жаль этих перерывов. Но Елизавета Ксаверьевна оставалась неумолима:

— Необходимо строжайше соблюдать распорядок дня! — она наставительно подняла палец. — Особенно если живешь одна. И уж тем более в тяжелых обстоятельствах.

Когда Шмидт добралась до поворотного момента в судьбе гувернантки, разоблачения мистера Рочестера, дверь камеры открылась.

Элеонора, душой переселившаяся в Дженни, едва очнулась. Эта мрачная камера и охранники, стоящие в дверном проеме, вдруг показались ей нереальными.

— Вот она, благородная мамзель, — пожилой солдат, дежуривший в ночь смерти Груздевой, показал на нее пальцем.

Двое других, крупные, в грубых шинелях, были Элеоноре незнакомы. Зачем они пришли сюда? На допрос заключенных отводят конвойные, их она уже знает в лицо, а эти какие-то странные, с лютыми глазами.

— Встать! — они оглядели ее так, что мороз прошел по коже. — На выход. Без вещей.

По тому, как изменилась в лице Анна Павловна, Элеонора сразу все поняла. Елизавета Ксаверьевна спрыгнула с нар и порывисто обняла девушку.

— Шевелись, нечего тут нюни разводить, — лениво заметил один из чекистов.

Шмидт размашисто перекрестила ее, а Головина нежно погладила по голове, совсем как мама:

— Иди с богом, девочка, и ничего не бойся. Мы будем молиться за тебя.

— Спасибо вам за все, — голос едва не пресекся.

— Шагай! — солдат грубо вытолкнул ее из камеры, и Элеонора пошла, стараясь держать спину особенно прямо.

Вот и все. Сейчас этот мир исчезнет. Наверное, ей не дадут подготовиться, сразу пустят пулю в затылок… За этим поворотом… Или за следующим… Успеет ли она услышать щелчок взводимого курка?

Все, поздно думать, поздно каяться, остается только насладиться своими последними шагами на земле. Последний раз почувствовать свое дыхание, биение своего сердца… Элеонора вдруг подумала, и почему-то с досадой, что теперь никогда не узнает, чем кончился роман про Дженни Эйр. Это была настолько нелепая мысль, что она невольно усмехнулась. Видимо, это нервное. Хоть бы ее вывели на улицу! И разрешили постоять всего одну минутку…

Но ни о чем просить нельзя, и унижаться нельзя!

Как Мария-Антуанетта. Когда ее вели на эшафот, она случайно наступила палачу на ногу и сказала: простите, я сделала это нечаянно.

Элеонора стиснула кулачки: я должна принять смерть достойно. Делать то, что они велят, и ни о чем не просить.

Они повернули в светлый и прямой коридор, до поворота было метров двадцать.

За поворотом они сразу выстрелят, решила Элеонора, но у меня есть несколько секунд, пока я пройду этот путь.

Она шла, стараясь не замедлять шага, и вдруг страх исчез. В одну секунду, внезапно, как включается свет в темной комнате. «Я была, узнала себя и мир, а сейчас предстану перед Создателем, — шепнула она, — благодарю Тебя за все, о Боже, и прости, что не ценила твои дары».

Глава 14

«Дорогая моя сестра! Пишу тебе почти без надежды, что ты когда-нибудь прочтешь эти строки. Оказий больше не предвидится, представители Красного Креста не хотят рисковать, да их и пускают в страну все менее охотно. Макс считает, что письмами мы навредим родителям, связываться с ними можно только в одном случае — чтобы забрать их из того хаоса, что раньше звался Россией. Но отец был непреклонен тогда и, думаю, еще меньше склонен менять свое решение теперь. Он никогда не был малодушен (страх разгневать маму не считается). Мы все на что-то надеялись, а он ведь знал, дорогая сестра, что Россия гибнет, знал и все же принял это ужасное решение.

Он говорил со мной перед отъездом, а я почти ничего не слышала, только обнимала его и плакала. Он хотел рассказать мне, почему поступает именно так, чтобы я поняла его и простила, а мне нужно было только тепло его рук. Мне не нужны были слова, чтобы любить его, все равно отец мудрее меня и делает то, что нужно.

А теперь будто бы рассеивается туман, и я начинаю вспоминать, что папа говорил мне тогда. Он сказал: Россия напоминает мне распутную женщину. Она гуляет и пьет, а между делом рожает детей, которые растут сами по себе, если она не приспит их во младенчестве. Большей частью у нее вырастают такие же забулдыги, но всегда находятся дети, которые любят ее и не дают пропасть. Потому что она их мать и дала им жизнь. Помню, я тогда еще хотела спросить, не лучше бы такой бабе сдохнуть с голоду, но почувствовала, что этим оскорблю отца, и промолчала.

В конце зимы девочки заболели корью. Ксюшенька переносила болезнь особенно тяжело, был день, когда я думала, что мы ее потеряем. Но не буду огорчать тебя и себя саму подробными описаниями, слава богу, все обошлось. И только я перевела дух, как свалился Макс. Оказывается, ему „посчастливилось“ не хворать корью в детстве. Трое суток он был при смерти, мы с доктором Фростом не отходили от его постели. А потом болезнь так ослабила его, что даже выпить чашку бульона стало для него трудным делом.