Шампавер. Безнравственные рассказы - Петрюс Борель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Налей-ка мне, Альбер! Пуншу! Пуншу! Чтобы уснуть! Еще один бокал небытия. Неужели я все еще владею своим пытливым умом, скажи?
– В глазах людей – нет.
– Наконец-то…
Пасро кое-как добрел до постели и повалился. Альбер допил начатый бокал и ушел, выписывая ногами кренделя и весь наклонясь вперед, точно Пизанская башня[301] или Сен-северенская игла.[302]
V
Неблагопристойность
Похмелье – Наш Дагобер недоглядел, штаны навыворот надел[303] – Что за низость, зонтик. – De torrente in via bibet[304] – Su majestad christiamsima el verdugo[305] – Нелепость! – Новые нелепости – Еще нелепости – Одни только нелепости!Было еще очень рано, в комнате мрачно догорали свечи. Пасро, бледный и изможденный, ругался самыми последними словами, лежа в постели и обрывая шнурок звонка.
– Черт знает что! Этого бездельника не дозовешься! Кошачий концерт, что ли, ему устроить, ну так на вот, получай! О черт! А вдруг он помер, а я теперь звоню по покойнику! Силы небесные! Этот олух, верно, занимается любовью в объятиях какой-нибудь дуры!
Крича так, словно одержимый, он дергал звонок то одной, то другой рукой: дзин! дзин, дзин! В конце концов шнурок оборвался, и кусок его остался у него в руке, как обломок шпаги у дуэлянта.
– Боже милостивый, господин Пасро, что-то у вас сегодня совсем терпенья нет!
– Лоран, ты вынуждаешь меня ругаться, черт полосатый! Три часа никак до тебя не дозвонюсь. Куда это ты провалился? Ждал, пока виселицу восстановят, что ли? Живо костюм мне приготовь, мне надо идти.
– Кто же вас знал, что вы вскочите чуть свет после вчерашнего? Погода прескверная, льет как из ведра; куда это вы пойдете?
– Костюм, говорят тебе, – мне надо идти! Пусть даже погода такая, что брехуна и то за дверь не выгонишь.
Лоран стал помогать Пасро, тот был так поглощен своими мыслями, что ничего не видел и не чувствовал.
– Прошу прощенья, ваша милость, только как сами вы сегодня не в себе, так и штаны-то у вас наизнанку надеты.
– Королевская рассеянность, достойная Меровингов!
– Ох, ох, милый барин, огорчаете вы меня, какой-то вы сегодня озабоченный и мрачный. У вас черная меланхолия.
– Чернее некуда.
– К завтраку-то вы воротитесь, барин?
– Не уверен.
– Послушайте, на дворе так льет и такой холод – поди, все на свете насмерть простудятся.
– Ну и пускай себе подыхают!
– Подождите немножко, либо наймите экипаж, либо уж зонтик, что ли, возьмите.
– Зонтик! Лоран, ты меня оскорбляешь. Изнеживающая вершина цивилизации. Воплощение, квинтэссенция и символ нашей эпохи![306] Зонтик!.. вот во что презренным образом выродились плащ и шпага! Зонтик!.. Лоран, ты меня оскорбляешь! Прощай!
Ветер хлестал его, дождь неустанно поливал – студент наш был похож на сушеную треску, которую вымочили за счет самого неба. И вот он стучится у запертых дверей какого-то дома на узенькой пустынной улочке Сен-Жан или Сен-Никола, что ниже бульвара Сен-Мартен. С несчастного ручьями лила вода, как из опрокинутого горшка. И это он, в такой сильной степени страдавший водобоязнью, умудрился пройти через весь город, втянув голову в плечи, не обращая ни малейшего внимания на ливший как из ведра дождь! Прохожие покатывались со смеху, глядя, как он шагает с сосредоточенной невозмутимостью дервиша, но он ничего не слышал, твердо переступая через потоки и ручьи, которые струились на его пути, а по временам еще вдохновенно декламировал знаменитые стихи из «Эрнани»:
Когда у нас в груди клокочет страсти пламя,А сердце ширится и полнится громами, —Что нам гроза небес над проливным дождем,С которым сходят в дом и молнии и гром.[307]
Он долго ждал у запертой двери. Наконец ему все-таки открыли.
– Кого вам угодно, сударь?
– Сеньора Вердуго.[308]
– Как вы сказали?
– Прошу прощенья, можно видеть г-на Сансона?[309]
– Да, он завтракает, войдите.
– Приветствую вас, сударь.
– Я к вашим услугам. Что за спешное дело привело вас ко мне в такую бурю?
– Вот именно, спешное.
– Ну что ж, рассказывайте!
– Прошу извинить меня за то, что я осмелился побеспокоить вас в вашем убежище и просить оказать мне услугу, которая по вашей части.
– По моей части! Я оказываю только жестокие услуги.
– Жестокие для трусов, людям сильным они приятны!
– Слушаю вас.
– Я пришел просить вас, хотя это и очень большая нескромность с моей стороны…, вы ведь меня совсем не знаете…, впрочем, я готов уплатить все издержки и расходы…
– Объяснитесь же наконец.
– Я собирался смиренно просить вас, я был бы очень тронут вашей снисходительностью, если бы вы могли оказать мне честь в виде дружеского одолжения гильотинировать меня.
– То есть как это?
– Если бы вы знали, как мне хочется, чтобы вы меня гильотинировали!
– Вы что-то уж очень далеко зашли со своими шутками; вы что же, молодой человек, решили оскорбить меня в моем собственном доме?
– Я далек, очень далек от этой мысли; пожалуйста, выслушайте меня; дело, по которому я пришел к вам, важное и серьезное.
– Если бы я не боялся оказаться невежливым, то я сказал бы вам прямо, что вы, как видно, сошли с ума.
– Так могло бы многим показаться, сударь. Клянусь всеми вашими эзофаготомиями,[310] что я в твердом уме; просто услуга, о которой я вас прошу, не в наших обычаях, то есть не в обычаях толпы, а всякий, кто не поступает в точности так же, как толпа, считается сумасшедшим.
– Вижу, что вы человек порядочный. Хочется верить, что у вас действительно не было ни малейшего намерения меня обидеть или напомнить мне о моей злосчастной профессии, которую я успел уже позабыть. Должно быть, вы в здравом уме.
– Вы отдаете мне должное.
– Может, вы художник? Судя по вашему костюму…
– Да, пожалуй, но вы-то ведь тоже художник, мы с вами в некотором роде собратья: мои занятия во многих отношениях напоминают ваши; как и вы, я тоже хирург, но вы – мой учитель по части ампутаций; мои операции менее торжественны и менее верны, чем ваши, именно это и привело меня к вам.
– Вы делаете мне честь.
– Нет, что вы, от меня до вас, как от пряслица до прядильни: я ведь действую вручную, а вы, сударь, крупный промышленник, вы производите ампутации механическим способом.
– Вы делаете мне честь. Только чем же все-таки я могу вам служить?
– Я хотел бы, как я уже имел дерзость сказать вам, чтобы вы меня гильотинировали.
– Будем, наконец, говорить серьезно, не возвращайтесь к этому больше, это скверная издевка!
– Покорнейше прошу поверить, что это единственная весьма важная причина моего посещения.
– Ну и оригинал!
– Без лишних слов, вот как обстоит дело. Давно уже мне хотелось оборвать эту жизнь, я устал от нее, она мне надоела; я, правда, еще поддавался надеждам, откладывал все со дня на день; и вот наконец вы видите жалкого раба, обремененного людскими печалями, который падает под тяжестью своей ноши и пришел, чтобы скинуть ее с плеч.
– Вы так рано устали от жизни? Как это могло случиться, друг мой?
– Мы вольны распорядиться нашей жизнью. Ее можно переносить на известных условиях, например когда человек счастлив, и можно же, конечно, с полным правом оборвать ее, если она приносит одни страдания; мне навязали жизнь без моего согласия, как мне навязали крещение; от крещения я отрекся, а сегодня пришел требовать обратно небытие.
– Вы что, человек одинокий, у вас нет никого родных?
– Родных слишком много.
– У вас нет денег?
– Я не из тех, кто поклоняется золотому тельцу.
– Но разве нет у вас хоть капельки любви к науке?
– В науке все лживо, это одна тщета.
– У вас нет никакой привязанности, нет подруги?
– И то и другое я потерял навсегда.
– В двадцать лет потерять любовь нельзя, а потеря подруги, хоть она и велика, все-таки возместима.
– Я пресытился жизнью.
– Глаза у вас блестят, а сердце бьется – значит, это не так.
– Я все увидел в истинном свете.
– Даже любовь?
– Любовь! Но что такое любовь? Ее опоэтизировали на радость дуракам. Грубая, периодически повторяющаяся потребность, вопиющий закон природы, вечной природы, воспроизводящей и размножающей, животное влечение, плотское скрещение полов, спазм! И ничего более! Страсть, нежность, честь, чувство – все сводится к этому.
– Какие отвратительные слова!
– Вчера еще я так не говорил; вчера я был еще обольщен обманом, но со вчерашнего дня не одна повязка упала с моих глаз; никто не был так чувствителен, как я. Чем возвышенней и прекраснее сны, тем мучительней и пошлее пробуждение. Вчера я был нежен, сегодня я стал свиреп. Всеми силами моей души я полюбил женщину. Я поверил, что и она любит меня, а она меня разыгрывала. Я считал ее искренней, она оказалась низкой и подлой! Я верил, что она простодушна, невинна, чиста, а она оказалась продажной! О ужас! А ведь единственным, что меня удерживало в этом мире, была любовь, любовь к этой женщине!
