Герои Аустерлица - Августин Ангелов

Глаза его покраснели, налившись кровью, а под ними залегли глубокие тени. Обе его руки и голова были перевязаны окровавленными тряпками, а лицо покрылось жесткой щетиной, отчего поручик выглядел ненамного лучше допрашиваемого. После вчерашнего чувствовал Федор себя, судя по его виду, совсем не лучшим образом.

Я подошел поближе и обратился на французском к Годэну:

— Отчего же вы, капитан, не желаете разговаривать с поручиком?

Пленник по-прежнему молчал, лишь взглянул на меня с ненавистью, попытавшись изобразить разбитыми и опухшими губами презрительную ухмылку. Я же продолжал говорить:

— Зря ухмыляетесь, капитан. Я пришел, чтобы попытаться облегчить вашу участь. Если не будете разговаривать с нами, то поручик впадет в ярость и запытает вас до смерти. Он слишком вспыльчив. Потому не желательно доводить этого человека до крайности. А еще он безумно храбр в бою и лично вчера вечером застрелил и зарубил больше десяти ваших солдат во время штурма этой крепости. И, уверяю вас, что он не остановится. Стоит мне лишь уйти отсюда ни с чем, как он подвесит вас на дыбу и начнет прижигать тело раскаленными железяками. Вы этого хотите?

— Пытать меня собираетесь? А где же ваша честь, князь? Разве так положено обходиться с пленным офицером? Жаль, что я не убил вас… — наконец пробормотал Годэн хоть что-то.

— Не убили, капитан, поскольку не смогли зарубить меня саблей. Если бы могли, то зарубили бы непременно. Я видел горячее желание моей смерти в ваших глазах во время нашего поединка. Потому не сомневаюсь в вашем искреннем желании убить меня. Но только не получилось у вас. В решительный момент вы пропустили мой удар в челюсть, которого не ожидали. Русского князя не так-то просто убить в честном бою, даже такого ослабленного после тяжелого ранения, как я. И вы убедились в этом. Не так ли? — перебил я, рассматривая большой синяк с распухшей гематомой на щеке француза в том месте, куда пришелся мой удар, после чего моя левая рука тоже припухла и болела до сих пор.

Годэн опять попытался ухмыльнуться, сказав:

— Вы провели подлый прием, признаю. Никогда бы не подумал, что русские князья способны бить кулаками, словно деревенские мужики.

— Мы еще и не такое умеем, — улыбнулся я. И добавил:

— Потому провоцировать нас не стоит. Давайте лучше просто побеседуем, как офицер с офицером. Меня интересуют сведения о дислокации французских подразделений в местности, прилегающей к замку Гельф. Я думаю, что вам понятны мои мотивы. На моем месте вы интересовались бы тем же самым.

— Вы хотите, чтобы я предал своих? Но я не имею такой привычки, — процедил пленник.

Пришлось заходить с другой стороны, и я сказал:

— Понимаю, что не желаете говорить об этом. Предателей никто не любит. Тогда я, пожалуй, начну с того, что просто запишу о вас формальные сведения.

Взяв со стола чистый лист бумаги и простой карандаш, приготовленные Дороховым для допроса, но еще никак не использованные, я начал спрашивать:

— Полное имя? Сколько вам лет? Откуда родом? Какого происхождения? Где учились? Как долго на службе?

Неохотно, но француз ответил:

— Жак Робер Годэн, 28 полных лет, родился в Париже, внебрачный сын графа Робера де Лакруа от его служанки Матильды Годэн, учился в Парижской военной школе. На службе в армии состою с двадцати лет.

Я записал эти сведения простым карандашом, грубо склеенным из двух деревянных дощечек, посередине которых находился толстый и прямоугольный в сечении грифель, потом сказал, строя из себя чванливого дворянина:

— Значит, вы графский бастард, а не совсем простолюдин, которых после вашей революции слишком много развелось среди французского офицерства. Что ж, тогда говорите адрес, куда мне, как человеку чести, нужно будет обязательно сообщить о вашей гибели. Поскольку, в случае, если вы не пожелаете сотрудничать, мне придется отдать приказ о том, чтобы вас просто расстреляли. И вы примете смерть, как подобает благородному человеку, достойно и без всяких пыток. Пожалуй, это все, что я смогу сделать для вас в такой ситуации, когда вы наотрез отказываетесь предоставлять нам сведения о расположении французских войск.

Дорохов посмотрел на меня удивленно, не понимая, с чего бы это я проявляю подобную гуманность.

А Годэн пробормотал с сарказмом:

— Ваше милосердие, князь, просто удивительное. А ваша благодарность не знает границ. Особенно, если учесть, что вас спас от смерти наш французский император собственной персоной.

Я возразил:

— А чем это вам мое милосердие не нравится? Я же даю свое слово дворянина, что вам предоставят быструю смерть, что никто не будет мучить вас перед этим, вздергивать на дыбу, ломать кости, прижигать кожу каленым железом, отрубать вам пальцы по одному, и делать с вами иные подобные мерзкие вещи, к которым, кстати, только что собирался прибегнуть наш поручик. И, если бы я вовремя не появился здесь, то он вас уже, наверняка, подвесил на дыбе и прижег каким-нибудь раскаленным железным прутиком.

Годэн проговорил:

— Значит, вы ставите передо мной выбор: либо смерть под пулями во время расстрела, либо предательство?

Я возразил:

— Ну, почему же предательство? Это слишком пафосно. Просто я желаю получить от вас сведения о расположении войск. Это обычная формальность при допросе пленного.

Но, Годэн был непреклонен:

— Так это и есть предательство. Разве не так? Не вы ли только сейчас сказали, что предателей никто не любит?

— Не думаю, что здесь кроется какое-то значительное предательство. Мне просто нужен честный ответ. Я же не склоняю вас к переходу на нашу сторону и не собираюсь использовать вас, как шпиона. В конце концов, не расскажете вы, так расскажут другие пленники. При штурме замка захватили еще кое-кого, — сказал я.

— Неужели? А я думал, что пленных ваш поручик приказал не брать. Я сам видел, как его люди добивали раненых штыками, — пробормотал француз.

— Но, вы же не станете отрицать, что камеры этой тюрьмы, тем не менее, полны народом? — сказал я, имея в виду пьяных моравских партизан, брошенных в застенки по моему приказу.

Вот только Годэн еще понятия не имел, кто все эти узники, которые храпят таким громким богатырским храпом. А эти расхитители винного погреба, которые не проспались до сих пор, храпели, действительно, так громко, что их «хоровое пение» далеко разносилось по подземелью и отчетливо доносилось до караульного помещения, в котором мы находились. Мысль о том, что его кто-нибудь обойдет, дав показания, а он