На троне в Блабоне - Войцех Жукровский

Я все ходил и ходил по улицам, устал, тяжелая сумка мешала. Вышел к фонтану. На каменной скамье сидел бульдог с приклеенной бородой, в темных очках, опирался лапами на белую палку — якобы слепец. Я сполоснул руки под струей воды, он видел это и принял за условный знак — свой, мол.

— Ну что, коллега? Заговорщики как сквозь землю провалились…

— Сдается, они давно уже за стенами города, — подсунул я ему версию. — Полагаю, у них свои люди в карауле.

— Мерзко и думать о предательстве. Скорей всего, забились в какую-нибудь дыру в городе. Прочешем улицу за улицей, выловим негодяев. Не хотел бы я оказаться в их шкуре… Ох уж отыграется на них Директор, взбешен до крайности, всех погоняет и бранит, словно белены объелся…

— Вылезут на свет божий — их сразу выследят. Служба огромная, да подключенных к поискам втрое больше. У полиции есть на кого опереться, — выспрашивал я осторожно. — Это ваш район?

— Слежу за этим заведеньицем. — Он показал белой палкой. — Директор говорил, явятся сюда обязательно, коль попутные ветры принесли их восстанавливать королевство.

Я поднял голову и с удивлением прочитал большую вывеску: „Парикмахерская У КОРОЛЯ“.

Значит, все-таки добрался.

— Директор-то уж знает, у него в руках многие нити сходятся…

— Все! — рьяно заверил бульдог. — Потому и покушение на него организовано. Стреляли из толпы…

Меня так и подмывало рассказать, как было дело, да вовремя придержал язык, лучше промолчать.

— Ты мне на смену?

— Разумеется, беги перекусить… У меня соседний район, присмотрю и за твоим.

— А что у тебя в сумке? Может, зеркало?

— Угадал. В случае чего сигналю на башню Эпикуру, он протрубит тревогу. Понимаешь, здесь нельзя поднимать шум, а то спугнем… Директор велел.

— Хитер, ничего не скажешь, — засопел бульдог с одобрением. — А этот лилипут показался мне подозрителен, так и рвется в драку… Неужели тоже на службе?

— Сугубо тайной.

— А, вот оно как, значит, подсадной. До встречи в канцелярии. Как пристало слепцу, скажу: еще увидимся!

И он отправился, изредка постукивая белой тростью по стенам домов.

Три каменные ступени вели в парикмахерскую, пахнуло запахами одеколонов, паленого волоса, мыла и кремов. Ученый скворец заскрипел в клетке:

— Клиента принесло!

Высокая спинка кресла отражалась в огромном зеркале — о таких зеркалах мне рассказал кот, — раму скрепляла корона и королевские инициалы: С. R. — Cardamon Rex. На мраморной полке над фарфоровым тазом блестели ряды серебряных флаконов и щеток, оправленных в серебро, все из замкового будуара. Тем не менее все выглядело вполне привычно, как в парикмахерской „люкс“.

Занавесь раздвинулась, и в белом халате вошел сам маэстро. На мой глубокий поклон он приветственно взмахнул ножницами. Подобающим царственной особе повелительным жестом пригласил меня занять место в кресле. Перед тем как усесться, я засунул сумку с хроникой под кожаную подушку, банку поставил у зеркала и невольно усмехнулся: банок было теперь две. Король набросил на меня простыню и довольно туго скрепил.

Постоял надо мной в задумчивости. Пальцами расчесывал мои волосы. Королевские руки повисли над моим теменем с просвечивающей лысиной, словно руки пианиста над клавиатурой перед началом концерта. Смотрел он в зеркало, а не на меня. Там, в глубине, грезилась ему совсем другая голова, которую он своим искусством сотворит из благовоспитанной посредственности, изваяет.

— Ваше королевское величество, — шепотом хотел я пробудить его. — Право, мое дело…

— Ты пришел сюда сам, следственно, знаешь: уж здесь-то все решаю я. Я! — Он положил узкую руку на грудь, унимая сердцебиение.

Я молчал, а он вдохновенно творил. Наблюдая все эти манипуляции, я начал постигать его безумие. Крепкие и сильные пальцы словно заряжены электричеством. Наклонил мою голову, смочил волосы, вернее, жалкие остатки волос, теплой водой, смешал из нескольких флаконов какие-то жидкости, втер смесь в кожу, после, пощипывая и поглаживая, сделал энергичный массаж. Схватил расческу, зазвенели ножницы, будто кузнечики в жаркий полдень на лугу, который только-только начали косить. Боже, чего он только не выделывал с моей седеющей головой!

Шипели разогретые щипцы для завивки, по моей трехдневной щетине заскрипела бритва, из облака пены появилось совсем незнакомое лицо — загорелое, властное, ощетинившееся щеточкой усов. Чуть подбрил сросшиеся брови — появилась гневливая складка. Высохшие волосы начали отливать медью.

И вот, оцепенев, я увидел в зеркале того, кем мог бы сделаться, не избери я совсем другого поприща — с полной самоотдачей водить пером по листам Книги. Меня вдруг охватила тоска: порвать с прошлым, начать новую жизнь, — казалось, король подталкивал меня, искушал… Словно кто-то нашептывал: „Будь же наконец самим собой. Видишь, кто в тебе дремлет, погребенный на дне души… Стоит лишь захотеть — и станешь другим человеком!“

Из зеркала на меня вопросительно смотрел некто, кого я иногда в себе провидел, но по-настоящему не знал, и, право же, хорошим человеком он не был. Этот незнакомец, словно вызванный из глубины зеркала, смог бы договориться с Директором, да, во мне вдруг отозвался акиим. Я вздрогнул от омерзения. Ну ладно, коли навязался, сделаю его своим маскарадным обличьем, пусть послужит мне лучшему, кого с таким трудом в себе взрастил, воспитал вместе с родителями, отбирая лучшие черты из наследия многих поколений, а ведь среди моих предков были разбойничьи атаманы, авантюристы, готовые продать свои сабли к услугам любому, кто в них нуждался, лишь бы хорошо заплатили.

Король отступил на шаг, сложил руки на груди. Обошел вокруг меня, будто оценивал произведение искусства. Пожалуй, угадал мой внутренний протест — чуть презрительная улыбка тронула его губы. Его не удовлетворило свое произведение, как через несколько дней мое не удовлетворило меня, когда я прочел поспешно набросанные страницы. А тогда надо мной склонялся подлинный художник, впечатлительный артист, каковые, окажись они на троне, всегда представляют опасность для своих подданных.

— Мне показалось, ты хочешь о чем-то спросить?

— Нет. Я все понял.

Я сидел, оглушенный открытием, а он с издевательской усмешкой всматривался в мое отражение в зеркале. Голова, отрезанная белизной простыни, словно не принадлежала мне, это король изваял ее из некоей неопределенности. Я сидел прямо на плоской кожаной подушке, под ней, подобно цоколю, лежала укрытая Книга, моя хроника Блаблации. В сумке на вешалке Книгу не оставишь. Во время парикмахерских обрядов, перекрашивания и пострижин, когда я силился осмыслить, кто же я таков, любой сыщик мог незаметно ее вынести. Книга оказалась бы полным доказательством вины, мне даже не пришлось бы скреплять признаний своей подписью.