На троне в Блабоне - Войцех Жукровский

Кот быстро окажется на крыше близлежащего дома, и бульдоги внизу могут бесчинствовать себе сколько угодно.

Мы остановились на углу площади Будьтездорового Чихания. Высокая виселица на фоне желтых каменных домов о двух окнах пугала ломаной тенью. Устроители позаботились о том, чтобы смерть можно было увидеть отовсюду. Петля качалась, подобно маятнику, зеваки алчно поглядывали на нее: „Раздобыть бы обрывок веревки… Ясное дело, когда повешенного снимут!“

Ждать пришлось недолго. Толпа заволновалась, зашумела, раздались крики: „Едут!“ Цокот копыт по мостовой и стук колес до меня пока не доносились. Началась давка — толпа напирала к виселице.

— Эй, вешалы, не болтайтесь! За работу принимайтесь! — скандировали на площади.

— Темницы маловато! Повесить Мышебрата!

Везли Мышебрата. Кот гордо поднял голову, зеленые глаза, ясные, не затуманенные слезой по пропащей жизни, быстро пробежали по толпе, по множеству зрителей в открытых окнах домов, и кот устремил взгляд в бескрайние небесные просторы, звеневшие щебетом улетающих ласточек. Возможно, в толпе он высматривал нас, чтобы кивнуть на прощание и заверить: не выдал никого. Любовь, настоящая любовь, требует жертв. Он погибнет, но поднимутся мстители и продолжат дело обновления.

Рядом с возницей сидели бульдоги в обшитых позументом мундирах, алебарды высекали искры из солнечных лучей, искры по очереди вспыхивали в стеклах домов, мимо которых следовала повозка.

„Бедный мужественный Мышебрат! — От жалости у меня сжалось сердце. — Ты не догадываешься, сколь близка подмога, а я ни словом не могу подбодрить тебя! Тележка твоя катится, и ты один, как это всегда бывает, — один должен идти навстречу смерти“.

За связанным Мышебратом стоял толстый палач в красном капюшоне. Мы подняли руки, повозка остановилась.

Влезали по очереди, я опасался, как бы шпики не обратили внимание на Эпикура — он взбирался с помощью крыльев, — однако ему удалось благополучно вскочить на повозку. В сбившихся капюшонах, притиснутые вплотную друг к другу, мы выглядели, словно горстка поникших маков.

— Приветствую вас, братья! Исполним справедливый приговор! — заговорил толстяк; голос показался удивительно знакомым, я даже вздрогнул.

Мы кивнули, молча признавая его старшинство. Значит, вот кто заменит СУДЬБУ, начнет считалку и назначит палача. А едет с приговоренным, дабы проследить за точным исполнением экзекуции. Я подтолкнул локтем сержанта и подал ему моток шнура. К счастью, тот понял на лету. А толстяк одобрительно кивнул, хотят, мол, поживиться на предрассудках, продать зевакам подложную петлю.

Въехали в толпу на площади. Покачивались головы, блестели на солнце лысины, мелькали ленты на чепцах у толстых мещанок. Лица перекошены гримасой ненависти — пустили слух, пойман, дескать, заговорщик из далекого государства, прилетел поджечь Блабону, к тому же шпион — пытался подкупить караул у городских ворот, ночью хотел открыть врагам. Находились и такие, что клялись: у кота обнаружен яд, собирался насыпать в печные трубы; когда в домах все уснут мертвым сном, он без помех выпотрошит все сундуки и шкафы. И чем нелепее, глупее были слухи, тем внимательнее слушали, толпа разгоралась яростью, ревела — точь-в-точь жаждущее крови чудовище требовало все новых и новых жертв.

— Выбрать ката!

— На крюк Мышебрата!

— Зажился долго, повесить, и только!

Рокот бился в стены, казалось, дома и небо дрожат. Нет, через эту враждебную толпу и мышь не проскользнет, не то что кот! Пока доберется по парапетам до крыши, сто рук стянут его за хвост вниз, потащат к виселице и отдадут в руки палача.

Ледяным дыханием меня окатил ужас. Виолинка, притулившаяся ко мне сбоку, шепнула:

— Устроить панику…

Легко сказать, но как отвлечь внимание тысяч глаз от приговоренного? Я пришел в полное отчаяние. Последние минуты. Ну что ж, придется начать борьбу, погибай, но выручай товарища.

Алебардщики первые соскочили с повозки. Стуча по брусчатке окованными железом древками, они норовили попасть по ногам. Зеваки орали от боли и шарахались назад. Вокруг эшафота быстро раздался широкий круг. Настала наша очередь. Мы влезли на эшафот, окружили приговоренного. Низко опущенная петля касалась котовой головы, и он с отвращением прижимал уши.

Толстяк, незнакомец, укрывшийся под капюшоном, поднял обе руки в красных перчатках, и толпа замолкла. Воцарилась такая тишина, что у меня зазвенело в ушах. Еще раз решалась судьба Мышебрата — приговор подтверждает толпа на площади.

— Решайте, что делать с обвиняемым? Судьи вынесли приговор — повесить!

— Болташку! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! — Трижды повторенный рев с каждым разом звучал все неотвратимее. У кота задрожали лапы, да и нам всем стало жутко. Стоило сорвать с нас капюшоны, и мы разделили бы участь Мышебрата.

Самозваный мастер экзекуции надавил коту рукой на загривок, заставил его встать на колени. Мы тесно окружили кота, заслонили его от жадных взглядов любителей смерти. Началась последняя считалка.

— Энтличка… — толстяк коснулся моей груди, а я вздохнул с облегчением, — на сей раз меня миновала страшная повинность.—

…петличка,веревочка,петелька…

Своим чередом считалка продолжалась до зловещего:

Раз и два и три —вешать будешь ТЫ!

И он пребольно ткнул меня пальцем в грудь, словно кинжалом пронзил отверстое сердце. В голосе, пока он считал, слышалась нескрываемая издевка. Толпа молчаливо колебалась, от нетерпения переступая с ноги на ногу.

— Нет! — отпрянул я. — Не могу!

— Должен, брат! По первому разу каждый норовит отказаться, разика через три освоишься, а дюжину повесишь — и вовсе пообвыкнешь, понравится…

Глаза толстяка из прорезей капюшона обожгли меня повелительно и гневно — он явно не привык к сопротивлению. Я искал в толпе хоть искру жалости, поддержки, доброжелательный жест, невольную слезу. Но морды окаменели, глаза присосались к чужим страданиям. Неподалеку от эшафота стояла толстенная тетка, огромный бюст ее в откровенном декольте мерно подымался и опадал, как накачиваемый насосом баллон, она подняла руки, готовясь рукоплесканиями встретить смерть узника.

И тут из моего рукава великолепной дугой взвился Мышик! Прыжок был достоин мышиной олимпиады! Он приземлился между оголенными грудями на упругое посадочное поле, оттолкнулся и исчез.

— Ой-ой-ой! — взвизгнула баба и начала подпрыгивать, стряхивая с себя мышь. Одним рывком она разорвала платье, но обнажились лишь изобильные прелести — мыши не было. Толпа заходилась от хохота, все обернулись к бабе, продолжавшей подпрыгивать и визгливо пищать.