Армянское древо - Гонсало Гуарч

С другой стороны, я горел желанием познакомиться с ним. Когда Алик сказала мне, что он еще жив, я понял, что этот старик сможет пролить свет на еще непонятные для меня темные моменты.

Да, Алик была права. Нам нельзя было терять ни одного дня. Я позвонил в мое агентство по путешествиям и забронировал два билета на самолет в Каир, вылетавший только в четверг вечером через Дамаск. В те времена все это казалось нам огромным прогрессом. На самом деле, так оно и было, иначе самым надежным способом было бы добираться морем из Стамбула до Александрии. Нам повезло, и уже через два дня мы летели на старом и шумном ДС-3.

Когда мы вылетели из Стамбула, я обратил внимание, что Алик пребывает в смешанном состоянии спокойствия и какой-то внутренней радости. Я почувствовал, что ее желания реализуются, и порадовался за нее. Ее мужество приносило свои плоды, и Алик понимала это. Кроме того, она была счастлива, что нашла меня. И я не мог отрицать очевидного. Эта женщина заменяла мне мать, но в отличие от нее, Алик, похоже, уже полностью преодолела свою боль.

Во время полета мы почти не разговаривали. Ома делала вид, что читает какой-то журнал. Я пытался читать книгу, но не мог сосредоточиться. Я был слишком взволнован, чтобы собраться с мыслями, — за короткое время слишком много вещей изменилось вокруг меня. Я никогда не мог себе представить, что наступит день, когда собственными ушами услышу действующих лиц истории, не только напрямую касавшейся меня, но и повлиявшей на всю мою жизнь.

Когда мы приземлились, Алик пожала мне руку. Она скрывала свою нервозность, но я чувствовал ее состояние. Она была сильной женщиной, но и эмоций, следовавших одна за другой, оказалось очень много.

Выйдя из самолета, я глубоко вздохнул. Ночь в Каире была тихой, без малейшего дуновения ветерка. Такси отвезло нас до Гелиополиса и остановилось перед домом, окруженным садом. В нем жил Оганнес Нахудян. Свет на первом этаже говорил о том, что нас ждали.

Нам не пришлось нажимать на звонок. Молодой мужчина лет тридцати пяти подошел к двери, чтобы открыть калитку. Это был не кто иной, как Дадхад, крепко обнявший Алик. Потом он посмотрел на меня и тоже молча обнял.

Мы быстро прошли по засыпанной гравием дорожке до портика дома. Там нас ждала небольшого роста женщина с седыми волосами.

Она подошла к Алик и поцеловала ее в обе щеки. Потом внимательно посмотрела на меня и проделала то же самое.

Она представилась женой Оганнеса Норой Азатян, — Алик рассказывала мне о ней. Нора очень естественно взяла меня за руку и провела внутрь дома. Мы поднялись по лестнице, и Нора зашла в спальню передо мной. Там был Оганнес Нахудян, человек, при воспоминании о котором на глазах моей матери неизменно появлялись слезы. Он сидел в инвалидной коляске, ноги его были укрыты изящным покрывалом.

Он обнял меня как своего сына. Я увидел, как этот мужчина разрыдался. Я понимал, что он видел не меня, а свою сестру Мари. Некоторое время я простоял подле него, держа его за руки.

Не буду подробно останавливаться на том, как меня принимали. Создалось впечатление, что меня воспринимали как своего рода блудного сына. Мне задавали тысячи вопросов о моей матери. Они хотели все знать, и Оганнес винил себя за то, что так и не повидал ее.

Потом я узнал от Норы, что он тоже почти никогда не говорил о тех страшных днях. И все-таки несколько недель тому назад, почти совпав по времени с появлением Алик, он начал диктовать Дадхаду заметки — мемуары о тех днях. Как сказала Нора, именно Алик настояла на том, чтобы он стал диктовать свои мемуары.

Мы проговорили до рассвета. Потом опустили жалюзи и мне сказали, что надо попытаться немного поспать. Меня определили в большую спальню с высокими потолками и огромным вентилятором, как бы подвешенным к чистому небу.

Кто-то постучал в дверь. Это была Нора. Она с улыбкой вручила мне кожаную папку. Потом молча закрыла дверь.

Я подошел к кровати, зажег настольную лампу, осветившую комнату зеленоватым светом, прилег на кровать и надел очки.

Я знал, о чем была речь, и приготовился читать. Сейчас все складывалось в единую картину, как будто время замерло. В моих руках было свидетельство, посланное мне судьбой. Создалось впечатление, что Оганнес осознавал, что мы все сообща выращиваем общее армянское древо.

На свете есть события, о которых не следует забывать. И это одно из них. И хотя я снова испытываю страх и боль, что приходится писать об этом, я считаю, что нужно оставить свидетельство, которым, возможно, воспользуются другие и сделают свои выводы.

Все началось в тот день, когда умерла моя мать. Когда мы хоронили ее, я не представлял себе, что в тот зловещий день я потеряю всю свою семью — отца и сестер Алик и Мари.

Едва закончилась похоронная церемония, мы услышали истошные крики. Они исходили от толпы турок, направлявшихся на кладбище с намерением напасть на нас.

Нам очень повезло, что мы смогли ускользнуть оттуда. Мой отец придумал способ вывода нас до пристани, где его корабль «Эль-Сирга» должен был забрать нас. Там собралось много родственников и самых близких друзей. Отец хотел увезти нас в Одессу. По крайней мере, там нас не достанут турки, ставшие вдруг нашими злейшими врагами.

Эта затея плохо закончилась. Кто-то предупредил турецких жандармов, и как раз в те минуты, когда заканчивалась наша погрузка, по нам начали стрелять без всякого предупреждения.

Я толком не знаю, что произошло. Я помогал моей сестре Мари, когда пуля задела мне голову в районе виска. Я потерял сознание и упал в воду.

Каким-то чудом я не утонул.

Я пришел в себя на берегу, на скале, и Ахмед пристально смотрел на меня. Вся его одежда, так же как и моя, была мокрая — было ясно, что он вытащил меня из моря.

Постепенно приходя в себя, я вдруг увидел, что нас окружают турецкие солдаты. Ахмеда обвиняли в том, что он попытался помочь армянам бежать. Я не знал, удалось ли моему отцу и сестрам убежать — «Эль-Сирга» скрылся в ночной темноте, и туркам не удалось задержать его.

Ахмед очень боялся, что с ним сделают. В Трапезунде командовал секретарь Комитета за единение и прогресс Енибахчели Наил. Я хорошо знал, кто он такой, — мой отец отзывался о нем как о сущем дьяволе.

В первые дни даже турецкие военные не знали со всей определенностью, что именно им нужно было делать. Какой смысл был стрелять в беззащитное мирное население? В казармах было много призывников-армян. Потом нам стало известно, что их неожиданно отстранили от службы в ожидании более конкретных указаний.

В общем, нас повели обратно в город. Мы были единственными пленниками. Беглецы растворились в тумане на борту «Эль-Сирги». Я старался не думать об этом. Я предпочитал воображать себе, что это лишь тяжкий сон, — все окружавшее меня было слишком страшным, чтобы быть правдой. Нас даже не связали. Просто мы шли ночью среди солдат, проклинавших свою судьбу и потерянный сон. Я думаю, что эта ночь была самой подходящей для побега, ведь никто из солдат не захотел бы бегать ночью по кустам за армянским мальчишкой.

В общем, вся эта катастрофа начиналась нелепо. А что еще можно сказать, если небо совсем отказалось от нас?

Трапезунд тогда был местом, где все мы знали друг друга. Если не непосредственно, то всегда был кто-то, кто знал другого человека, а тот в свою очередь знал твою семью или твоего друга. Когда после долгой ходьбы мы дошли, наконец, до казармы, нас затолкали в камеру, где находилось несколько армянских молодых солдат. Они были поражены тем, что оказались в камере, и не знали, что с ними будет дальше. Когда я им объяснил как можно хладнокровнее, что случилось с нами, я заметил, что на меня смотрели с недоверием.

Турецкая армия представляла собой в те времена неорганизованное сборище, хотя в последнее время в самых главных казармах появились немецкие советники, пытавшиеся установить хоть какой-то порядок и дисциплину. Как рассказывал мой дядя Атом, много лет поставлявший продовольствие в казармы, турецкие военные понимали, что для бесперебойной доставки продовольствия надо нанимать коммерсантов-армян. В казармах же командовал не полковник, и даже не администратор этого района, а немецкие капитаны или майоры, которые за последние месяцы стали настоящими командирами войсковых подразделений. Все вопросы решались через них, а они, в свою очередь, консультировались с Константинополем. Ситуация казалась невероятной, но дядя Атом всегда говорил моему отцу, что нет в мире более организованных людей, чем немцы. Его сестра была замужем в Берлине, естественно, за армянином, и дядя Атом неизменно рекомендовал мне эмигрировать в Германию, когда подрасту. Эта страна действительно была цивилизованной и процветающей! Но, по правде говоря, быть армянином в Турции — это ежедневно испытывать свою судьбу. В отличие от папы, он никогда не верил в турецких политиков из Комитета за единение и прогресс. Они задыхались от злости, когда слышали о землячествах армян, греков или сирийцев. И даже евреев. К курдам отношение было другое, с самого начала их считали безнадежными людьми, с которыми не стоит терять время.