Армянское древо - Гонсало Гуарч

Я благодарил судьбу, что отца не было с нами. Он не смог бы утешить нас. Я был бы не в силах видеть его страданий от осознания того, что он не может ничего сделать для своего сына. Мне доставляло удовлетворение представлять, что я сбежал в лес и ушел от погони. Что я присоединился там к группе армян, не пожелавших сдаться, уходящих от погони верхом на лошадях, готовых ответить ударом на удар.

Но я не мог думать о моей семье, воспоминания о ней железными клещами сдавливали мне сердце и причиняли боль. Я старался представлять себе самые счастливые моменты моей жизни. Думать о чем-нибудь другом было невыносимо.

Там, в том аду, который создали нам турки, не было ни секунды передышки. Один из самых молодых ребят потерял сознание, но оставался на ногах, зажатый со всех сторон другими пленниками. Паренек, стоявший рядом с ним, в ужасе закричал, что его сосед не дышит. Мы не знали, что делать, а те, кто стоял ближе всех, завыли от ужаса.

Я увидел Али-бея и других турок. У них был очень довольный вид — они радовались, что зажали в кулак этих противных армян, совсем недавно презиравших их. Сейчас-то они узнают, почем фунт лиха!

Мы были полностью в их власти. Они знали это и пьянели от своего всесилия. Теперь ни один армянин не будет выставлять напоказ свое богатство, свои способности, свой трезвый взгляд на жизнь. Всему этому пришел конец.

Самое удачное для них было то, что их командование пока не возвращалось. Сейчас было самое время вспомнить старые обиды, зависть и огорчения. Никто не мог указывать им, что им делать и чего не делать с нами.

Это было видно по ним. Наши страдания для них — всего лишь подтверждение их власти. Они отпускали шуточки, пили вино из кувшинов, наверняка украденных из подвалов какого-нибудь армянина, выкрикивали непристойности, угрожающе подходили к решеткам, с каждым разом все более разжигая себя. Их возбуждали наши стоны, они подбегали к камере и гогоча били ремнями по косточкам пальцев, которыми пленники были вынуждены цепляться за решетки.

Гаспар дрожал от страха. Он тоже обмочился, но я ничего не сказал ему. Что я мог ему сказать, если вот-вот сделаю то же самое? Впервые в нашей жизни вокруг нас кружила смерть. Мы ничего не знали о ней, ведь молодежь считает себя неуязвимой перед смертью и относится к ней с презрением.

Я же ощущал себя как бы вне земли, я был не в силах принять то, что послала мне судьба. Мне казалось, что вот-вот все закончится и я снова окажусь, потягиваясь, в своей постели, слыша зов матери, что завтрак готов и что она не потерпит лентяев в своем доме.

Если бы наверняка знали, что нас ждет, мы бы дали себя уничтожить прямо там. Мы бы не слышали криков и угроз, не чувствовали ударов, потому что, если судьба уготовила тебе что-то жуткое, в тебе происходит нечто странное и с какого-то момента все теряет смысл, организм принимает неизбежное и дает себя уничтожить.

Разумеется, я не мог тогда размышлять как старик, я думал всего лишь как ребенок, с беззащитностью молодости, не имея сил выкинуть из головы родителей. Но неизбежность зла, понимание близкого конца и ожидавших нас ужасных страданий нарушала нормальный ход мысли.

Тогда вдруг мы становились безумными, и, чтобы нас не раздавили, нам хотелось карабкаться по другим спинам и головам, давя и оставляя внизу слабых — лишь бы как-то выжить, любой ценой, презрев те чувства, которые у нас воспитали за нашу короткую молодую жизнь.

Турецким солдатам явно нравилось то, что они видели в камере. Чем сильнее были наши страдания, тем веселее было им — число шуточек, издевательств и ударов прибавлялось.

Боже мой, всего несколько дней назад, меньше недели, все было по-другому. Мне кажется, что турки специально выжидали этот момент, как охотник ожидает конца периода запрета охоты. Я хорошо помню их восторг, их деформированные лица с улыбками фавна, знающего силу своей власти. Мы были всего лишь жертвами, а для палача и мучителя игра только начиналась…

Когда ситуация дошла до предела, когда мы уже сваливались в пропасть, что-то изменилось. Появилось несколько офицеров. Никто из них даже не посмотрел в нашу сторону. Один из них напомнил мне каймакана. Я знал его, потому что отец привозил ему из Константинополя ящики с документами и, кроме того, с его сыном я учился в школе.

С ним было несколько армейских офицеров и полицейских чинов. Среди них, как мне показалось, я увидел иностранца — он был высок, худ, носил форму не турецкого покроя, его кожа была белой до прозрачности, а волосы короткие и светлые. Он смотрелся чужаком — холодным, далеким, угрюмым. Он не разговаривал и не отдавал никаких приказаний. Он только наблюдал, но все следили за его малейшими жестами, словно его мнение было для всех очень важно.

Потом открыли двери камер. Первые заключенные вышли поспешно, подталкиваемые человеческим потоком, высвобожденным из того ужасного места.

Но не к этому стремились наши захватчики. У них и в мыслях не было освобождать нас. Совсем наоборот. Нас вывели на главный двор пинками, ударами, уколами штыков. И снова угрожали нам. Мне пришлось помочь Гаспару, ведь он почти не мог двигаться. Он опирался на меня, лучше сказать, цеплялся за меня, словно я был его последней надеждой.

По правде говоря, мое положение было не лучше, чем его. Я чувствовал себя одиноким, меня мучили страх, голод и жажда. Но сильнее всего было чувство, что я обманут и растерзан. Как я мог прожить всю жизнь среди таких существ? Убийц и мучителей, переполненных жестокостью, сбрасывающих в нужный момент свою маску и обнажающих в одночасье свою дьявольскую сущность.

Они сотнями кружили вокруг нас, сторожа жалкое и убогое стадо, в которое они нас превратили. Они кричали, что покончат с нами и нашими семьями, они делали жесты в горизонтальном направлении в районе шеи, предупреждая нас о том, что нас ждет.

Нам даже не дали передохнуть. Я видел, как два или три пленника бросались на пол и пытались попить из небольшой лужи, оставшейся после дождя. Я тоже испытывал невыносимую жажду, но отвращение мое было еще большим. И потом, я не хотел оставлять Гаспара, крепко державшегося за меня. Я понял, что я для него единственная связь с устойчивым и известным ему миром. Со мной происходило то же самое, но я прогонял от себя эту мысль.

Нас окружили офицеры на лошадях и сотни вооруженных ружьями солдат. Создавалось впечатление, что это место было чем угодно, но не казармой. Все вокруг вопили и толкали друг друга, пытаясь как можно сильнее усилить контроль за нами.

Ворота открылись настежь, и нас стали выгонять кнутами как скотину, теснить лошадьми, в результате чего мы падали друг на друга.

Нас заставили побежать трусцой. Мы были не в силах. Два пария хромали и отстали, не успевая за всеми. Офицер заорал на них и велел остановиться. Затем приблизился к ним верхом на лошади. Я находился недалеко от них, потому что Гаспар тоже не мог быстро передвигаться. Я видел, как офицер натянул поводья, и я почти упал на двух парней. Офицер, который, кажется, был там старшим, улыбнулся как бы сочувствующей улыбкой. Потом, не меняя выражения лица и продолжая улыбаться, вынул револьвер из кобуры и выстрелил четыре раза. По две пули на каждого.

В те моменты было слышно только эхо от этих выстрелов. Даже турецкие солдаты остолбенели на какое-то мгновение.

Что касается нас, армян, мы уже со всей ясностью осознали, что нас ждет впереди. Нас вели за город, чтобы расстрелять подальше от города и казармы. Наступил день мщения, когда окончательно будут сведены счеты между турками и армянами.

Дальше случился приступ своего рода коллективного безумия. Каждый из нас кинулся бежать, не отдавая себе отчета, куда и зачем он бежит. Эта реакция застала военных врасплох — они не ожидали этого и были уверены, что произойдет нечто совсем противоположное. Он думали, что, скованные страхом, мы будем стоять неподвижно, подчиняясь их приказам в надежде сохранить хоть еще на миг надежду на выживание.

Место, где мы находились, было руслом реки, по которому в дни полноводья вода перекатывала большие камни. Большинство наших товарищей по несчастью побежали вдоль русла, инстинктивно пытаясь забраться на склоны. Я же толкнул Гаспара в противоположном направлении, в направлении того места, откуда мы вышли.

В принципе это нас спасло. Всякая мышь бежит в сторону от того места, где обитают кошки. В той неразберихе никто, кажется, не побежал за нами. Мы почти добежали до больших скал, когда один турецкий солдат нас окликнул, приказывая немедленно остановиться.

Я заметил, что Гаспар, услышав команду, сразу же остановился. Этого мгновения хватило, чтобы солдат догнал нас. Он подбежал к Гаспару, и прежде чем я смог отреагировать, вонзил штык в грудь моего друга. Гаспар, казалось, не почувствовал боли. Взгляд его был смесью упрека и изумления. Потом он упал, как подкошенный.