Армянское древо - Гонсало Гуарч

Казармы в Трапезунде в те дни были сборищем слухов, некоторые из которых были правдивыми, другие — ложными. Обо всем этом мне рассказал Гаспар Оганнесян. Увидев меня, он обнял и стал безутешно плакать. Мы с ним были школьными товарищами. Неделю назад в их районе появились солдаты и, вызвав ненависть и отчаяние в армянских семьях, силой увели с собой парней старше семнадцати лет.

Гаспар был лучшим учеником в классе, но у него были проблемы с глазами, из-за чего он носил очки с толстыми стеклами. В неразберихе и толчее в камере у него упали очки, и кто-то наступил на них. Это страшно огорчило его. Он без устали повторял: «Хоть бы у меня остались очки!»

Сидя на полу и опершись о стену, мы старались ободрить друг друга. Меня одолевала слабость, и приходилось напрягать все силы, чтобы не закричать просто от страха. Кроме того, я предпринимал сверхусилия, чтобы не вспоминать о страшной драме, которую недавно пережил. Я обманывал сам себя. Я не хотел признаваться самому себе, что моя мать мертва и похоронена. Я не мог поверить, что больше никогда не увижу ее. Что касается отца, то я уверил себя, что он смог бежать вместе с моими сестрами. Представлять что-то иное было выше моих сил. Я просто не принимал этого.

Гаспар безутешно плакал, не в состоянии остановиться. Он думал о своем доме, о родителях, обо всем, что осталось там. Он мечтал закончить школу. Потом он поехал бы к своему дяде в Константинополь и через несколько лет мог стать адвокатом. Я не сомневался, что он добьется своего. Мы в классе понимали, что он — случай особый, и что голова у него очень светлая.

Но в эти моменты Гаспар не мог думать о своем будущем. Оно стало утопией, просто исчезло и превратилось в ужасное настоящее.

Эти мрачные мысли одолевали нас, когда за Ахмедом пришли солдаты. Для них он был всего лишь предателем, потому что помогал армянам.

Не имело значения, что он был нам очень близок и что за свою работу он получал деньги от армян. Это обстоятельство было самым отягчающим из всех. Какая разница, что ему стало жалко каких-то девчонок. Нет, просто он нарушил приказы, поступившие сверху, из далекого Константинополя.

Четверть часа спустя мы услышали выстрелы. Прежде чем они утихли, я знал, Ахмеда расстреляли.

Эти звуки вернули меня к действительности, подтвердили, что это не ночные кошмары. И что турки не разменивались на мелочи. Я увидел, что глаза других армян, в том числе Гаспара, были обращены на меня. Ахмед, в конце концов, пришел со мной. Не моя ли следующая очередь?

Остаток ночи я провел, утешая моего друга. Потом, когда уже рассвело и подступила страшная действительность, все умолкли и в камере установилась гробовая тишина. Что они собирались сделать с нами? Несмотря ни на что, я не хотел думать, что они убьют нас, как беспрерывно бормотал Гаспар. В этом не было никакого смысла. Если бы они хотели это сделать, то, по крайней мере, вывели бы за ворота и сделали бы из нас живой щит.

Прошли часы. Никто не вспомнил о нас. Потом принесли два ведра — одно с водой, другое — с отвратительной смесью, похожей на остатки еды. Никто не прикоснулся к ним.

К вечеру привели другую группу молодых армян. Почти все они были старше нас, уже находившихся в камере. Нам сказали, что за ними съездили в лагерь, расположенный на границе. Они понимали, что происходит что-то странное, почти неделю назад без каких-либо объяснений у них отняли оружие, потом заставили рыть окопы и укрытия и, наконец, арестовали. Они даже думали, что при переезде с места на место их убьют, — с ними жестоко обращались, били прикладами и ногами, обзывали «армянскими предателями» и говорили, что их убьют.

Но они были не единственными. В тот день в другие камеры привели еще несколько групп солдат. Все они были армянами, некоторые из них находились в таком состоянии, что приходилось помогать им идти, военная форма на них была изорвана и вся в грязи.

Они не возвращались с фронта, где защищали свою родину. В те моменты мы не понимали, что для турок мы были никто и что для нас родины не было. Их стратегия была направлена на то, чтобы заставить нас потерять чувство достоинства, то большое или малое мужество, которое было в каждом из нас, потерять все то, что делало нас людьми.

Я вспомнил слова старого друга нашей семьи. Разговаривая с нами, он постоянно предупреждал нас. Он никогда не верил туркам. Он говорил, что когда-нибудь они вернутся к облавам. Он считал, что у турок есть комплекс неполноценности по отношению к армянам, и уверял, что они нас ненавидят, потому что знают, что мы выше их. И не потому, что мы умнее или трудолюбивее их. Было немало способных турок, но даже в этих случаях армяне всегда брали верх. По его словам, разница была в том, как мы относились к жизни.

Этот человек опасался, что эта ненависть когда-нибудь приведет к новой резне. Султан начал ее двадцать лет тому назад и уничтожил более двухсот тысяч армян. Он считал, что если это повторится снова, то на этот раз расправа будет окончательной — его слова звучали как приговор. В бесконечные летние вечера в магазине моего отца собирались несколько человек и предавались тому, что является одним из главных жизненных удовольствий армянина, — разговорам.

В камерах нас набилось столько, что уже негде было сесть. Из-за этого один из заключенных впал в истерику и начал выкрикивать несуразности, и из опасения, что нас всех изобьют, нам пришлось связать его собственными рубашками.

Между тем ведро помоев, обсиженное мухами, опрокинулось и разлилось по камере, распространяя страшную вонь. Некоторым из нас пришлось справить нужду поверх помоев, и вся камера наполнилась зловонием. Наступил момент, когда уже никто не мог вынести такого напряжения. Нам уже было все равно, убьют нас или нет, и мы в камерах начали отчаянно кричать и визжать.

Я до сих пор вспоминаю об этом с ужасом. Прошло много лет, и каждый раз, вспоминая об этом, я испытываю дрожь. Я вижу камеры, полные морально раздавленных, измученных молодых людей, силой уведенных от своих родных, подготовленных к тому, чтобы быть направленными на бойню. И причина всему этому одна: их армянская кровь.

То, что произошло потом, вспоминается мне как жуткий неотвратимый кошмар. Я хочу привести в порядок свои чувства, попытаться уверить себя, что все это прошло и что от него ничего не осталось, кроме моих воспоминаний. Но не могу. Я не в силах сделать это. Эти мысли мучают меня, достают до самой глубины моего сознания, и я уже свыкаюсь с мыслью, что не смогу избавиться от них. И даже если меня разбудят ночью, я обречен вновь и вновь переживать все тот же ужас.

Мы все кричали в голос. Нам уже было все равно. Мы просто хотели выйти оттуда и покончить все разом, пусть даже это будет стоить нам жизни. Какая разница!

Тогда турки спустились к нам в камеры и стали без разбора избивать нас дубинками. Тем, кто оказался у них на пути, досталось больше всего, потому что какой-либо свободы маневра не было. Турки пробыли там довольно долго, пока не устали. Гаспар смотрел на них и не понимал ничего. Он даже знал по именам некоторых солдат. Там был Мустафа Гудур, его отец имел постоялый двор недалеко от армянского квартала. Али-бей — брат Кемаля, нашего друга и товарища по совместным гулянкам.

И тем не менее они не узнавали нас. Не хотели нас знать. Они смотрели на нас и не видели нас, продолжая безжалостно избивать. Гаспар бормотал, сглатывая слюну: «Как они нас ненавидят! За что?»

Я не знал, что сказать ему. За что? Странный вопрос. Я подумал о Мари и об Алик. Они задали бы такой же вопрос. То, что происходило, не имело объяснения. Всего несколько дней назад Кемаль был у нас дома и мой отец спросил, как у него идут дела, и подарил пачку египетских сигарет.

Мы, по крайней мере я, уже два дня не имели маковой росинки во рту и почти ничего не пили. Мой язык казался мне какой-то тряпкой во рту. У меня очень болел желудок, но не из-за голода или жажды, он болел от страха. А также от боязни страха. Я воображал себе разные вещи. Я представлял, как Ахмеда отволокли к стене. Потом полетели пули, которые оставили следы в стене, и он тяжело, как мешок, свалился. С нами они поступят точно так же?

Я хотел позвать через решетку Али-бея. Я бы сказал ему, что его брат дружил со мной. Он был турок, а я армянин, для него это не имело значения, и для меня тоже.

Потом я вдруг очнулся и вернулся к действительности. К скользкому полу, к запаху экскрементов и рвоты, к вылезшим из орбит глазам Гаспара, к тому, как брат моего друга избивал нас через решетки камеры. Я почувствовал тогда, как у меня стынет кровь, как останавливается сердце, и видел наш конец. Нас всех расстреляют этой же ночью. И никто нам не поможет.

Я благодарил судьбу, что отца не было с нами. Он не смог бы утешить нас. Я был бы не в силах видеть его страданий от осознания того, что он не может ничего сделать для своего сына. Мне доставляло удовлетворение представлять, что я сбежал в лес и ушел от погони. Что я присоединился там к группе армян, не пожелавших сдаться, уходящих от погони верхом на лошадях, готовых ответить ударом на удар.