Армянское древо - Гонсало Гуарч

От меня до моих новых друзей было всего пятнадцать или двадцать минут ходу. Я схожу за ними, и мы все вернемся ночью и уплывем. Я хорошо знал, как управляться с судном. Единственным осложнением был только штиль, но я знал, что здесь, также как и в Трапезунде, вот-вот поднимется ветер.

Я пересек лесок, и вдруг увидел приближающуюся телегу, Я узнал Мустафу Азури по его длинным усам. На нем были элегантные шаровары и жилет. Было довольно темно, и он не мог меня видеть. Он слегка вздрогнул, словно от испуга, и обернулся, держа руку на широком поясе. Не могу точно сказать, но у меня было впечатление, что у него в левой руке был револьвер.

Я окликнул его и назвал свою фамилию. Он был не очень уверен, но, по крайней мере, опустил руку, в которой держал револьвер.

Я подошел к нему и попал в поле, слабо освещенное фонарем, прикрепленным к телеге. Он отпрянул.

«Я Оганнес Нахудян, сын твоего друга Богоса из Трапезунда, ты помнишь меня?»

Азури посмотрел на меня с некоторым недоверием, и я заметил, что он близорук. Он несколько раз кивнул.

«Как мне не узнать тебя? Ты точно такой, как твой отец! Точно, точно. Прямо как портрет. Очень похож».

Азури улыбался мне, показывая свои большие желтые зубы, напоминавшие мне зубы того старого тигра, которого цирк привозил в Трапезунд каждое лето.

«Похож. Я как будто вижу твоего отца двадцать пять или тридцать лет тому назад. Очень похож».

Он пригласил меня в дом и попросил рассказать, что же со мной произошло. Он проводил меня на кухню, отрезал сыра, хлеба и дал яблоко. Я был очень голоден и говорил с набитым ртом. Улыбка на его лице менялась на гримасу по мере моего рассказа о смерти матери, исчезновении отца и сестер, ужасных событий в Трапезунд, перипетий со мной в казарме…

Мустафа Азури смотрел на меня своими круглыми глазами так, как будто мой рассказ и мои страдания доставляли ему такую же боль, как и мне. Он поднимал руки, делал жесты отчаяния, восклицал от огорчения. Но что-то в нем настораживало меня. Да к тому же мой рассказ не мог быть большой новостью для него, ведь семья Дедеян говорила мне, что в Ризе армяне переживали ту же судьбу, что и в других местах Турции.

И все-таки я раскрыл ему мое намерение бежать и попросил одну из его лодок. Не знаю когда, но я обязательно заплачу. Он снова заулыбался, отрицательно качая головой. Нет, нет. Как это платить ему! Он сделает это просто в память о тех временах, когда работал с моим отцом.

Он добавил, что, возможно, платить и не придется. Он должен послать судно Кемаль-паше недалеко от Батуми, по ту сторону границы. В этом был, конечно, риск, но из-за войны, цены сильно подскочили… Стоило рискнуть.

Тогда я заговорил с ним о семье Дедеян и о других девушках и юноше, Это правда, что я только недавно встретил их, но оставлять их здесь означало бы обречь их на верную смерть. Я сказал ему, что все они поедут со мной. Азури посмотрел на меня, прищурив глаза, словно оценивал ситуацию. Какое-то время он не отвечал, потом согласился.

«Пусть будет так. Это, конечно, намного рискованнее, но если ты так хочешь… По правде говоря, мне жалко армян. В этой стране хватает места как для турок, так и для армян. А курды только воруют и мешают всем. — Он задумался на минуту — Видишь ли, Оганнес, давай сделаем одну вещь. Ты пойдешь за ними, а я схожу за моим человеком. Потом вы отплываете, и, если подует ветер, завтра ночью вы будете вне опасности. Именно так! Приводи сюда своих славных армян, а я через час вернусь со своим человеком… И все, хватит об этом. Давай».

Азури решительно встал, желая показать мне, что нельзя терять времени и что мы договорились.

Мы расстались без лишних слов. Я пошел назад, а он поехал на телеге в обратную сторону, подгоняя лошадь, которая не хотела бежать в полной темноте.

На обратном пути я думал, что моим друзьям сильно повезло. Так же, как и мне. Азури по своей доброте поможет нам. А ведь это не просто найти турка с добрыми намерениями по отношению к нам, армянам.

Семья Дедеян встретила меня как самого дорогого родственника. Остальных членов группы не было — они разбрелись по округе и пока не вернулись. Я сказал им, что времени терять нельзя и что они должны идти со мной. Я оставлю их в доме у Азури, а потом вернусь за Арегом и Лерной. В этом доме они будут в безопасности, а до приезда Азури они смогут что-нибудь поесть.

Мои слова, кажется, не очень убедили Нору, но Карен Дедеян и его жена были уже на пределе своих сил, с ними была также их глухонемая дочь Соня, а у другой дочери, Ани, округлились глаза, когда она услышала, что там можно будет что-нибудь поесть.

Мы с большими предосторожностями пустились в путь к дому Азари, там я открыл ворота и впустил их. Нора спросила меня насчет судов, и я объяснил ей, что они привязаны тут же недалеко. Она захотела посмотреть на них, а я в некотором раздражении сказал ей, что если она хочет, то пусть идет одна. Мне самому надо было успокоиться и не пугать семью Дедеян, они и так намучились достаточно.

Она странно посмотрела на меня и отвернулась, направляясь по тропинке через лесок к берегу. Я открыл дверь ключом, который нашел на том месте, где его оставил Азури, и мы вошли в дом, спасаясь от ночной сырости.

Я даже решился дать кое-что из продовольственных припасов. Все четверо ели так, как будто они никогда в жизни не ели, и это немного приободрило их. Я побежал назад за Арегом Балакяном и Лерной, но там никого не было. Я подождал немного и решил, что надо бы вернуться в дом Азури. Лучше я буду там, когда он вернется.

Я так и сделал, но Нора пока не вернулась. Прошло немало времени, и ее задержка стала меня беспокоить. Одно дело, если она обиделась на меня, и другое, если она заблудилась или что-то случилось с ней.

Я уже собрался выйти на поиски ее, как мы услышали звуки подъезжающей телеги. Дверь вдруг открылась, и появились два турецких солдата, направивших на нас свои ружья. Я вскочил, но меня больно стукнули прикладом в плечо, и я упал. Я был в растерянности и не знал, что произошло. Карен Дедеян закрыл лицо руками. Это был довольно старый, больной и усталый человек, он не понимал, почему нас преследовали с такой жестокостью.

Потом два солдата заставили нас выйти наружу. В нескольких метрах от нас в тени я увидел лицо Мустафы Азури, который не решался подойти к нам. Он предал нас. Поняв это, я был в отчаянии. Поверив в его заверения в дружбе, я не только попал в западню, но и неосмотрительно втянул в нее своих друзей. Я был безутешен и зол. Я винил себя в неопытности и глупой доверчивости. Я не знал, что с нами будет, но предполагал самое худшее. Для меня было не важно, что случится со мной, но я не мог простить себе, что виновен в захвате моих беззащитных друзей. Я вдруг вспомнил о Норе. Что произошло с ней? Я представил себе, что она уже мертва, и это свалило меня.

Я с глубокой ненавистью посмотрел на Мустафу Азури. Я подумал, что, если бы я мог убить его в тот момент, я бы, не колеблясь, сделал это. Как можно было пасть до такой низости!

Я слышал, как они заспорили. Они не знали точно, что им с нами делать. Один из солдат сказал, что нас надо убить и тогда будут решены все проблемы. Он проворчал, что все равно таков будет наш конец, и зло сплюнул на пол.

Они решили запереть нас в сарае возле дома, предварительно крепко связав нам руки. Боль от связанных рук казалась невыносимой. Когда я попросил, чтобы он не сильно связывал руки старикам, солдат засмеялся и, глядя на меня, со всей силой затянул веревку на их руках. Потом он громко хмыкнул и, уходя, закрыл дверь на ключ.

В темноте я услышал, как плачет Алин Дедеян. Этой женщине было около шестидесяти лет, но, несмотря на возраст и страшную усталость, она сохраняла чувство собственного достоинства. Это восхитило меня. Я слышал рыдания всех трех и задыхался от гнева. Как мы могли жить среди этих людей? Мы встречались с ними на улицах, были товарищами по школе. Я вспоминал мою мать, когда она приходила с базара в сопровождении Аиши Басоглу, которая улыбалась ей. Она была лучшей турецкой подругой мамы. Я вспомнил лица Али-бея, Мустафы Гудура, которых я считал своими друзьями и которые раскрыли свои настоящие лица только тогда, когда нас пытали в тюремных камерах.

Очень трудно объяснить, что именно я чувствовал в те моменты, но никогда, ни в один из дней моей уже долгой жизни, я не забывал этого. В моей душе сейчас нет злобы, но не могу стереть из своей памяти то, что какое-то время у меня ее было столько, словно вся моя душа была соткана из горящей злобы, О, время! Говорят, что оно стирает все и является настоящим лекарством для души. Это не совсем правильно. Может быть, я приглушил ненависть, но не смог стереть у себя страх. Даже сегодня, когда мои руки, изрезанные синими венами и покрытые пигментными пятнами, берут перо, я не могу забыть, что злость, сверкавшая в глазах тех турок, сейчас блестит в глазах другого солдата, другого человека. Та же самая! Тот турецкий солдат станет брюзжащим, равнодушным и бесчувственным стариком, жестким, как камень на дороге. Но злоба, да злоба! Она остается в нем, она готова перейти от одного человека к другому по любому поводу, заражая все, как зараза. Нет, злоба не пропадает у того, кто болеет ею, равно как болезнь не покидает умирающего. Она витает в воздухе, таится внутри людей. Достаточно каких-нибудь слов, каких-то идей, какой-нибудь неоправданной жестокости, и опять она возникнет тут же, обретет форму и заразит тысячи людей.