Армянское древо - Гонсало Гуарч

Так вот, мы сидели со связанными руками, уверенные, что наши дни сочтены. Я, по крайней мере, не видел никакого выхода. Отсюда нас уведут куда-нибудь, в какую-нибудь тюрьму в Ризе, может быть, нас будут мучить. Я просил Бога, чтобы он не допустил наших мучений. Я молился, чтобы нас убили одним выстрелом там же.

Прошло довольно много времени. Мы слышали смех и радостные крики в доме Мустафы. Оба турецких солдата пили турецкую водку раки. Я видел несколько бутылок этой водки в чулане. Взрывы смеха и шум доносились еще пару часов, потом снова наступила тишина, прерываемая только монотонными ударами волн о берег.

Веревки впились в запястья, но в конце концов я смог перегрызть веревку зубами и прежде всего освободил от веревок семью Дедеян. Потом я попытался открыть дверь, но не смог Из этого места уйти было невозможно. Я пришел в полное отчаяние, представив себе, что скоро солдаты отойдут от пьянки и наши мучения продолжатся.

Тогда кто-то слегка постучал в дверь костяшками пальцев. Звук был едва слышен, но сердце у меня затрепетало. Я еще не видел ее, но знал, что это была Нора Азатян, она вернулась, чтобы помочь нам. Я постучал в ответ в ту же дверь и услышал легкое шуршание ключа в замочной скважине и скрип открываемой двери. Это была Нора! Я хотел обнять ее, но она пошла прямо к Ани и поцеловала ее в лоб.

Я почувствовал дрожь при мысли, насколько смела была эта девушка, почти ребенок. Она вернулась буквально в волчью пасть, чтобы помочь нам.

Но нельзя было терять время. Мы вышли почти как призраки на цыпочках, и я показал жестами, чтобы они шли за мной. Мы быстро прошли лесок, там стояли освещенные луной суда, привязанные к пирсу.

Я был поражен тем, как события переплетались между собой. Всю свою жизнь я ждал, что обо всем этом мне расскажет моя мать.

По крайней мере, хоть что-то объяснит мне. Но она была в таком состоянии, что не могла этого сделать, и когда я уже смирился с этим, появилась Алик, чей удивительный рассказ потряс меня. Потом почти сразу же моя мать оставила мне самое ценное наследство, которое только она могла мне оставить. Сейчас история, рассказанная Оганнесом, завершала круг.

Рассказ Оганнеса произвел на меня глубокое впечатление. У меня появилось ясное и точное видение событий, произошедших полвека назад. Создавалось впечатление, что мы переживали эти события все это время, или же они были выжжены огнем в нашей памяти.

Я был восхищен способностью Оганнеса, Алик или моей матери продолжать жизнь далее. Было ясно, что одни легче это перенесли, чем другие, но те, кто выжил, не смогут забыть тех событий до конца своих дней.

Я проснулся почти в полдень. В Каире было куда жарче, чем в Стамбуле. Я слышал беспрерывный шум города, словно это был живой организм.

Я прошел в гостиную и встретил там Дадхада. Мы были почти незнакомы друг с другом, но он был мне как брат или племянник. Он обнял меня и поблагодарил за то, что мы приехали сюда так быстро. Он пояснил, что его отец угасает день ото дня.

В Каире я провел две недели. Потом я уехал в Стамбул, а Алик — в Париж. Я стал приводить в порядок мои записи. После первой ревизии я понял, что это очень долгое дело, но ему стоило посвятить столько сил и времени, сколько потребуется.

Я видел, что рассказ понемногу обретает конкретные черты. Это привело меня в восторг. За короткий срок у меня из ничего появилась твердая основа для дальнейшей работы. Волнующие истории всех трех братьев и сестер, прекрасно перекрывавшие друг друга, убеждали меня, что они созданы не воображением, а основаны на реальности. Правда о ней была спрятана, ее охраняли в течение многих лет, из-за политических интересов она скрывалась, запрещалась, искажалась теми, кто хотел уйти от ответственности.

Поэтому мне надо было многое изменить, и главной причиной этой перемены были сестры и брат Нахудян.

Довольный тем, как складывались события, я вышел на улицу и прогулялся по старому городу. О, если бы камни могли говорить!

5

Завещание для Лейлы

Надя Халил была замужем за Крикором Нахудяном, моим сводным братом, с которым я никогда не был знаком. Крикор был сыном Алик Нахудян и Кемаль Хамида, человека, зачавшего также и меня. Посему Лейла Н. Халил, дочь Нади и Крикора, была внучкой Алик и моей племянницей.

Невероятно, но сама Алик не знала об этом родстве. Однажды она мне позвонила в очень радостном настроении: Надя установила с ней контакт. Они виделись в Париже и договорились, что Алик поедет в Дамаск, чтобы посмотреть на свою внучку.

Это были хорошие новости, и я порадовался за Алик. Она, конечно, была достойна этой радостной вести, тем более после всего того дурного, что у нее произошло с сыном.

Так и случилось. Алик поехала в Дамаск и позвонила мне в ту же ночь. Лейла была сплошным очарованием, да и Надя ей не уступала. Она плакала по телефону, когда сказала, что к ней вернулась семья. Жизнь действительно обязана была принести ей удовлетворение.

Потом Алик, вероятно, рассказала ей обо мне, и Надя захотела познакомиться со мной. Она мне позвонила и пригласила приехать в Дамаск. Помню, это было в феврале 1974 года, а когда я рассказал ей о своей работе, она проявила большой интерес и пообещала помочь мне чем только сможет.

Я вылетел в Дамаск из Стамбула на маленьком военном самолете. Мой друг полковник Нури, служивший в Генеральном штабе, должен был лететь с официальным визитом в Дамаск и предложил мне место в самолете. Погода была ужасной, и я не раз проклинал себя за свой импульсивный характер. Надя ждала меня в аэропорту и встретила меня с улыбкой.

Я тут же забыл о только что пережитой буре. Она была привлекательной женщиной лет сорока. Она поцеловала меня в обе щеки и приняла меня так, словно я был одним из самых любимых ее родственников.

В Дамаске по-прежнему лило как из ведра и было очень холодно. Поэтому горящий камин и теплая обстановка прекрасного дома Нади мне показались самым гостеприимным местом на земле. Она обращалась со мной как с близким родственником, с которым не нужно было соблюдать особые политесы, и я был благодарен ей за это.

Мы пили горячий чай, и я рассказывал ей о себе. Моя история ей показалась исключительной, и она захотела узнать еще больше. Тогда я завел речь о той большой работе, которой я тогда занимался.

О том, с каким волнением я искал практически утерянные родственные связи, как они тянули за собой друг друга, словно черешни, вынимаемые из блюда с фруктами. Говорил я также о том, с каким горьким разочарованием приходилось иногда сталкиваться, когда в конце многообещающего пути наталкиваешься на непреодолимую каменную преграду.

Она с энтузиазмом отнеслась к моему рассказу и выразила готовность помочь мне во всем, что будет ей под силу. Потом я рассказал ей о моей матери Мари, о бабушке Азатуи, о моей тете Алик и дяде Оганнесе — все они были прямыми предками ее дочери Лейлы. Ее очень растрогали мои рассказы.

Надя поведала мне, что она по-своему чувствовала ту же озабоченность. Она была культурной и любознательной женщиной, у нее была хорошая библиотека с книгами по истории армянского мира.

Она считала себя турчанкой и мусульманкой, но с отклонениями. Она знала, что по крайней мере пятьдесят процентов ее крови были армянскими, она была воспитана в духе ислама и османской культуры, но испытывала большую любовь ко всему армянскому.

Мы совсем увлеклись нашим разговором, когда пришла Лейла. Она вернулась с частных курсов по английскому языку. Это была угловатая девочка двенадцати лет, готовая стать через некоторое время прекрасной женщиной.

Она смотрела на меня с любопытством. Ее мать очень естественно представила меня дядей Дароном, как будто они говорили обо мне всю жизнь. Это мне очень понравилось, потому что — должен признаться — обстоятельства превратили меня некоего одинокого волка, и я всегда завидовал обстановке семейной любви. На какое-то время тепло любви той прекрасной ночи в Дамаске вызвало у меня иллюзию, что я нахожусь в своем доме и в своей семье.

После ужина Лейла ушла спать и поцеловала меня на ночь. Я остался с Надей в гостиной, которая служила также и библиотекой. Надя подошла к книжным полкам и достала очень потертую папку. Она подала мне фолиант и уселась напротив, наблюдая за мной. Я улыбкой поблагодарил ее за нежный прием и ее любезность и осторожно раскрыл папку.

На листках хорошей, качественной бумаги со старинным оттиском Главного управления османских железных дорог кто-то писал хорошим почерком по-французски. Прочтя лишь первые фразы, я сразу узнал, что это было именно то, что я столько времени искал.

В те годы я был слишком молод, чтобы иметь свое мнение, но мой дядя Ибрагим-паша хорошо знал, что надо делать. В конце концов меня направили во Францию, потому что он (а без всяких сомнений, именно он был главой всей семьи) решил, что за железными дорогами — будущее.