Полузабытая песня любви - Кэтрин Уэбб

– Я не… не стану писать в ней ничего, на что вы не дадите согласия, обещаю. Я просто хочу написать о нем правду…

– Правду? Правду? Что вы имеете в виду? – Димити с усилием поднялась из кресла и встала перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Она была напугана.

– Нет… пожалуйста. Послушайте. Я не хочу вторгаться в вашу память о нем. Клянусь. И даже если во время нашего разговора вы расскажете о нем какие-то вещи, но не захотите, чтобы я о них упоминал, то так и будет, я обещаю, – сказал он твердо.

– Тогда для чего все это? Чего вы от меня хотите? – спросила она.

Зак тщательно обдумал свой ответ и произнес:

– Я хочу понятьего. Похоже, никто его по-настоящему не понимает. Просто имя, которое у всех на устах, произведения, которые все видели. Вот вы его понимали, Димити. Понимали и любили. Даже если я не напишу в результате наших бесед о нем ничего особенного, вы все равно поможете мне его понять. Прошу вас рассказать о Чарльзе, которого знали. Я не сомневаюсь, что вы это можете. – Наступила пауза, во время которой Димити играла с кончиками своих волос. Затем она снова села.

– Я знала его лучше, чем кто бы то ни было, – проговорила она наконец.

– Конечно, – сказал Зак с облегчением.

– Можно взглянуть на рисунок? Ну, тот, который вы прикладывали к окну? – Она покраснела, словно извиняясь. Наверное, за то, что неправильно повела себя, проигнорировав его, когда он с такой невоспитанностью пытался проникнуть в ее дом.

Зак улыбнулся:

– Прошу меня простить за тот раз. Мне так не терпелось поговорить с вами, что я совершенно забыл о правилах приличия. Вот он, здесь. Рисунок принадлежит коллекционеру, который живет в Ньюкастле, – он одолжил его галерее для выставки. – Зак вытащил журнал и передал его Димити.

Она пристально посмотрела на репродукцию, провела пальцами по глянцевой бумаге и тихонько вздохнула.

– Делфина, – прошептала она.

– Вы ее помните? – настороженно спросил Зак, и Димити метнула на него испепеляющий взгляд. – Да, конечно… прошу меня извинить.

– Она была такая милая девочка. До нее у меня вообще не было подруг. Я имею в виду настоящих. Когда Делфина и ее семья приехали сюда в первый раз, они были такие городские! Не привыкли к грязи на обуви. Но Делфина менялась. Мне кажется, ей немного хотелось стать такой, как я, – менее домашней. Научиться готовить, пролезать через живые изгороди. Думаю, мне тоже хотелось больше на нее походить – она вела себя дружелюбно, с ней было так легко разговаривать. Ее очень любили в семье. И она столько всего знала! Я считала ее самым умным человеком из всех известных мне людей. Даже потом, когда она уехала в школу и стала больше интересоваться модой, мальчиками и посещениями кино… она оставалась моей лучшей подругой. Писала мне зимой, когда они здесь не жили. Рассказывала то об учителе, то о мальчике, то о ссоре с какой-нибудь девочкой… Впоследствии мне очень ее не хватало, очень не хватало.

– Впоследствии? Вы знаете, что случилось с Делфиной? Ею как будто перестали интересоваться, хотя и раньше она никогда не была в центре внимания. Обри всегда старался защитить свою семью от посторонних. Но во всех книгах, посвященных этому художнику, о жизни Делфины после смерти отца вообще не упоминается… – Зак смотрел на Димити. Ее взгляд словно был устремлен на что-то, чего он не мог видеть, губы едва заметно шевелились, будто какие-то слова хотели сорваться с них, но не обладали для этого достаточной силой. В какой-то миг на ее лице мелькнуло такое выражение, словно она увидела нечто страшное. – Димити, вы знаете, что с ней случилось? – осторожно повторил вопрос Зак.

– Делфина… она… Нет, – прозвучал наконец ответ. – Нет, не знаю. – Ее голос был нерешительным, но, когда старая женщина моргнула и посмотрела на журнал, мимолетная улыбка осветила лицо еще раз. У Зака возникло подозрение, что она говорит неправду.

– Вы позволите? – Он взял у нее журнал и перелистнул вперед несколько страниц, открыв его на первом портрете Денниса, который всплыл на аукционе примерно шесть лет назад. – А как насчет этого рисунка? Проставленная на нем дата позволяет предположить, что он создан здесь, в Блэкноуле. Вы знали этого человека, Денниса? И вообще, вы помните его?

Зак снова передал журнал своей собеседнице. Она взяла его, но неохотно, едва взглянув на иллюстрацию. На ее щеках появились два красных пятна, которые начали расти и наконец затронули шею. Был ли это румянец вины, гнева или стыда, Зак определить не мог… Она сделала быстрый, неглубокий вдох, потом еще один.

– Нет, – резко сказала она. Ее отчетливо слышное дыхание стало частым, грудь высоко вздымалась, а пальцы немного тряслись, пока она перелистывала журнал в обратную сторону, к рисунку, на котором были изображены она и Делфина. – Нет, я никогда его не знала.

Опасаясь, что Димити вообще может прервать разговор, Зак позволил ей вернуться к предыдущей иллюстрации, не задавая больше вопросов ни о Деннисе, ни о Делфине. Зак понимал, что не меньше, чем о самом Обри, ему хочется узнать о Делфине, той девочке, в тайну души которой он так долго пытался проникнуть, разглядывая висевший в его галерее портрет, – но отдавал себе отчет в том, что с этим необходимо повременить. Этого вопроса следовало касаться с осторожностью. Сейчас же он был счастлив сидеть и слушать, как Димити рассказывает о первой встрече с семьей Обри, о том, как стала регулярно посещать коттедж, который они сняли летом 1937 года, и о своих стараниях как можно дольше скрывать это знакомство от матери.

– Вы хотите сказать, ваша мать не одобрила бы его? Я знаю, что некоторые жители деревни считали образ жизни Обри слишком свободным… – сказал Зак и тут же об этом пожалел.

Димити недовольно покосилась на своего слушателя, когда тот ее перебил, и умолкла на несколько мгновений для того, чтобы переварить его слова, в некотором роде явно несправедливые. В конце концов она проигнорировала вопрос и продолжила рассказывать.

Во второй раз Димити повстречалась с ними через четыре дня. Она разрывалась между желанием вернуться в «Литтлкомб», чтобы снова увидеть Делфину, и чувством неуверенности, граничащим со страхом. Она боялась, что не поймет этих людей, станет вести себя неподобающе, и ее пугало, чту может сказать Валентина, если узнает о рисунке. Тот набросок, казалось, забрал частичку души, навсегда заключив ее в себе. В четырнадцать тело Димити уже становилось девичьим. У нее появились груди, которые еще росли, и они были всегда покрыты синяками. Валентина время от времени щипала дочь за них и при этом усмехалась, радуясь непонятно чему. От этой необычной для нее боли у Димити сосало под ложечкой. Ее бедра стали шире, и это произошло так быстро, что на коже появились розоватые отметины, которые потом побледнели и превратились в едва заметные серебристые полоски. При ходьбе бедра покачивались, что замедляло ее быструю походку, так что некоторые люди, которые прежде отворачивались от нее, когда она входила в деревню, теперь, наоборот, глядели ей вслед. Димити находила, что в каком-то смысле это еще хуже. Она оказалась не готова к тому, чтобы на нее смотрели так, как посетители «Дозора» глазеют на мать, когда приходят туда с зализанными волосами и в торопливо натянутых башмаках, зашнурованных кое-как, с явным намерением поскорее их сбросить.