Колымский котлован. Из записок гидростроителя - Леонид Кокоулин

— Поймаем? — высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей — стая штук в полтораста.

Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он скружал, подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.

Начались переговоры — один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?

Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел… И гусь, будто парашютист, падает в снег.

Вдоль озера тянет еще косяк.

Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки разрушаются. И вороны нашлепками черными сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.

— Надо двигать в хижину, Андрей.

А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.

— Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул… Видишь, как напирает вода.

Пока сговаривались, повалил снег или дождь — не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы — красные. В низине вода и совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.

— Замерз, Андрей? — вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. — Давай понесу? — Беру на руки. Брыкается.

— Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?

— Вода это шумит.

— Да нет, собаки.

— Вода…

— Да нет же, лают!

Не может быть, в противоположную сторону показывает Андрей.

— Я же слышу, ты что, оглох, дед?

— А если это только эхо, заплутаемся — не выкарабкаться. Ночью замерзнем в этом киселе. — Садись, Андрей, мне на плечи, дорогу показывать будешь, а то ни черта не вижу.

Приседаю на корточки, Андрей взбирается на загривок.

— Ну, поехали.

Бреду напрямик — вода заливается в сапоги, только бы в промоину не угодить.

То и дело налетают гуси, хлопают крыльями, надрывно кричат.

Иду, как сохатый, только брызги по сторонам.

— Не туда, дед, сюда, слышишь!

Останавливаюсь. Жарко. Прислушиваюсь, а в голове бух-бух!

Кажись, слышу, они скулят… нажимаю. Продираемся сквозь кусты и траву.

Подходим к хижине в густых сумерках.

Собаки рады нашему приходу. Суют холодные носы в лицо.

Андрей сразу забирается в хижину. Я даю собакам по куску оленины, заправляю карбидку, ставлю в ведро, зажигаю, прилаживаю над карбидной чайник.

Андрей переоделся в сухое и ставит на стол сухари, сгущенку, нарезает солонину на дощечке.

Пока вскипает чайник, протираю ружье, смазываю. Патроны намокли, разбухли, надо перезарядить.

Но вначале ужинаем.

За хижиной шумит лес, беспокоятся собаки. Кажется, сука скулит, ее голос.

— Ишь ты, разнюнилась. Молчать!

На минуту затихает и снова за свое.

Голец спокоен. Вообще кобель за это время повзрослел, посерьезнел, раздался в холке и с Андреем неохотно играет.

— Давай, дед, запустим, плачет ведь.

— Ни к чему им здесь.

— Лампа мешает, да?

— Умываться будем.

— Мы же чистые, в воде были.

— А рыбу тоже ведь моют, хотя она и из воды.

Ну что же она так скулит?

Выхожу. Ветка маячит отметинами. Стряхивает с себя сырость.

— Ну, что с тобой? Не рожать ли собралась?

Голец топчется, пытается достать меня лапами.

— Может, не наелась?

Даю еще мяса. Голец хватает. Ветка даже не понюхала. Захворала?

Вернулся за суконным одеялом.

— Я тоже с тобой, — вылезает из шубы Андрей.

— Посиди.

Беру топор и выхожу. Темень, ветер хлещет со снегом. Но не холодно. Как это я не подумал днем сделать закуток.

Горожу укрытие с подветренной стороны хижины. И привязываю Ветку.

Не хочет. Не пойму, что ей надо. Гольца спускаю с веревки. Один никуда не денется. Побегал, понюхал воздух, свернулся калачиком на прежнем месте. Ветку не могу успокоить — воет.

— Если это тебе не жилье… — начинаю на нее злиться. Оглянулся, Андрей стоит с Гольцом в обнимку. Подпоясанный, в сапогах.

— Помогать пришел?

— Унесет ветром такую хибарку.

— Нет, брат, не унесет!

Хватаю пацана и захожу в хижину. Разделись, умылись — и в мешок.

— А лампу? — говорит Андрей.

Встаю. Тушу и выставляю, чтобы не пахло ацетиленом.

Андрей уже тут как тут:

— Расскажешь, дед, а?

— Слушай, — говорю, — как шумит непогода. Лежи и вспоминай жука, гусей, гагарью свадьбу и все хорошенько запоминай. Когда вырастешь, дедом станешь, сам будешь рассказывать.

Немного о личной жизни

В один вечер собралась и улетела. И расчет не взяла, даже не попрощалась толком. Передумать, что ли, боялась? Эх, Юлька, Юлька… Вот знаю, что улетела, а сам, как дурак, на каждый стук бегаю…

А что говорить! Помню, красные угли рушились в печке и тревожные блики света прыгали по темным углам комнаты.

Только однажды она пожаловалась. Мол, все вечера дома одна, мол, ты свои железки, краны больше меня любишь, завез сюда да и бросил. Говорила, хоть бы приревновал к кому, что ли… Смешно! Мне — и ее ревновать! Я сморозил тогда: «Парней много на стройке, что же ты повода не даешь?» Глупо, конечно!.. И гадко. Ну, а на самом деле, что мне было ответить? Ведь эта чертова стройка все силы, всю душу, все время забирает!

Неделями дома не появляться — какая жена выдержит?..

Но ведь у нас сотни людей так живут, чуть в начальники вышел, и уж ни днем, ни ночью покоя нет. У всех так! И ни от кого жены не бегают. Я, в общем-то, и не обратил внимания на этот разговор. После как-то еще сказала:

— Сил моих никаких нет, пришел бы да хоть попугал, что ли, парни совсем обнаглели.

Тут меня, конечно, задело. Пообещал разобраться. А сам опять закрутился с работой, а там в командировку послали. Было уже такое, «разбирался» — это еще когда ухаживал за ней.

Однажды прибегаю со второй смены к клубу ее встречать. Уже и народ разошелся, переполненный трамвай отчалил… Топчусь у выхода. Двое парней около телефонной будки крутятся.

Подходит один.

— Закурить есть? — Парень здоровый, симпатичный, в «москвичке», в галстуке, в штиблетах…

— Не Юльку ждешь?

— Ее, — говорю.

— Ну, давай, рви когти отсюда! — и грудью напирает. Ну, у меня шейная мазь всегда при себе. Вижу: по-хорошему не договоришься — смазал. Друг подлетел — и его тоже. Они за будку — и ходу.

Оглянулся, Юлька в ботиках, руки в муфте.

— Что это они?

— Да так, — говорю, — прикурить ребята попросили.

…Все было, как в романе: свидания, любовь, дуэль, цветы. Помню, на Новый год все магазины, киоски обегал. Мороз-колотун, туман, хоть куском бери. Огни в окнах. Смотрю, цветы за рамой в горшках цветут. Захожу.

— Здрасте! — Деньги на стол. — Цветы, бабуся, покупаю.

— Да что ты, милый, — запричитала. Видит, бесполезны отговорки, а может, и поняла, что крайне нужно. Взяла ножницы, подстригла и ахнула — будто свет в комнате потушили.

— Отрастут, — говорю. Цветы за пазуху осторожненько, и ходу.

Прибегаю. Юлька на пороге встречает — царица. Да куда там царица — прикоснуться не смею. А она:

— Ну, что же ты, — и чмок. Губы у нее теплые, мягкие, душистая вся.

Распахнул пальто, а цветы к ее ногам: от мороза осыпались, в руке одни стебли.

— Цветы!

Одни воспоминания остались.

Познакомился с Юлькой в клубе, была она хореограф. Потом я в клуб, она — на стройку: показывали друг другу свое искусство. Я от нее в восторге. Она от моей работы. Как-то по берегу залива далеко ушли. Остановились у большого камня.

— Пусть это будет наша пристань, — сказала Юлька.

Забралась на камень, вместиться на вершинке не можем, обнял ее, и так стоим скульптурой.

А назавтра притащил домкрат, поднял эту булыгу и весь вечер долбил в торце: «Юлька+Антошка=любовь». А когда в следующий раз пришли к камню, Юлька сказала:

— Давай опять так постоим, как тогда.

— Подожди, если это настоящая и только наша пристань, то на ней должен стоять наш вензель.

Нашел на берегу бревно, приволок. Заломил под камень.

— Что ты хочешь сделать? — испугалась Юлька. — Не надо, не разрушай, ну, умоляю же…