Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

– Я ваш единомышленник только в оценке прекрасной закуски и выпитой водочки, больше, пожалуй, ни в чем.

– Этого для нас мало!

– Большее вы вряд ли от меня получите.

Все время, пока я находился в этом доме, меня не покидало ощущение, что мы не одни, хотя он сам открыл замок, когда мы вошли. Вечером я решил поехать к Леночке с Ясенькой, муромская дружба с которыми продолжалась все эти годы. Мне не нравилась навязчивость Юши, – они же хорошо его знали, и мне необходимо было с ними поделиться и посоветоваться, как мне от него отвязаться.

Когда я им все подробно рассказал, Леночка очень встревожилась и сказала:

– Как же я тебя раньше не предупредила! Юша Самарин – сексот.

Эти слова меня поразили, как гром! Сексот? Юша Самарин – сексот?! Тут все, что он мне говорил, на чем настаивал, приобрело для меня совершенно другой смысл. Он меня провоцировал, мерзавец! Мне были известны дома и семьи, в которых он бывает и в которых его принимают как своего, в то время как он – сексот! В те времена, да и во все последующие, даже до наших дней, сексот опаснее лютого врага, опасней чумы, омерзительней всякой гадины. Юша Самарин – родной сын того неподкупного, прямого и честного Самарина, друга моего деда Хвостова, мы все ему доверяли как своему, как честному, своему человеку. Юша Самарин – сексот!

– Да ты знаешь, что он посадил мужа своей родной сестры, Чернышева Николая Сергеевича, свою двоюродную сестру?! Да как же я тебя не предупредила! – бегая по комнате, удручалась Леночка. – Хорошо, что ты давал ему отпор, как хорошо, что ты не давал ему повода.

– Леночка, я это делал не из-за осторожности. Я отвечал ему вполне искренне: меня политические авантюры не волнуют, любая политика – это насилие в борьбе за власть, а сколько надо подлости, чтоб ее удержать, лжи, клеветы, крови, нет, это не моя стихия, и все это я ему высказывал, а он упорно гнул свое.

– Слава Богу, что это так, старайся мягко разорвать с ним отношения.

– Да, да, конечно!

Но меня не оставляла мысль, что те, у кого он бывает, не подозревают, что он – провокатор!

Простившись, я побежал по адресам, меня в этих домах знали, это были наши общие знакомые. За вечер я обежал несколько семей, я нигде не задерживался: «Остерегайтесь, Юша Самарин – провокатор!.. Юша Самарин – провокатор!.. Юша Самарин – провокатор!.. Сексот… Сексот! Остерегайтесь!.. Остерегайтесь!»

Домой я вернулся усталым от напряжения, но довольным, что всех предупредил. Какая сволочь! Я тогда еще не знал, что, предупреждая, я предупредил и тех, кто были подобны ему, – такие же сволочи. Это скоро дало о себе знать.

Юша исчез из моего поля зрения, он больше не появлялся, но у дома на Яковлевском стали околачиваться двое. Эти двое следили за мной и ходили по пятам. Поняв это, я стал выходить через черный ход. Ухожу, в окошко вижу – дежурят, прихожу – стоят. «Ага, – думаю, – стойте, стойте». Спустя несколько дней, потеряв меня из виду, они неожиданно заявились ко мне в комнату. Дверь была не закрыта. Входят два противных типа, нагло садятся и говорят:

– Мы к вам от известного вам Алексеева.

– Я такого не имею чести знать.

– А Юшу знаете?

– Знаю, но он же Самарин, а не Алексеев!

– Это все одно.

– Для вас, может быть, а для меня нет.

– Так вот, Самарин требует встречи с вами.

– Мне с ним не о чем говорить!

– Зато ему есть о чем с вами говорить.

– Передайте ему, что я с ним встречаться не желаю!

– Он просил вам передать, что если вы откажетесь с ним встречаться, то вы будете убиты!

– Вон отсюда! Сволочи!

Я подошел к двери и открыл ее.

– Вон, провокаторы!

– Вы рискуете своей жизнью, – выходя, сказали они.

– Чеши, чеши да не споткнись, лестница винтовая! Они выкатились, я щелкнул ключом.

В то время, когда разыгрывались все эти детективы, мама уже лежала в клинике МОКИ[88]. Перед этим она приехала в Москву и окончательно слегла у меня на Яковлевском. Я ничего ей не рассказывал о Юше, и всех этих дел она не знала. Я разрывался между работой, больной мамой, лежащей дома, делал ей уколы, часто приходила Леночка помочь мне, а маме становилось все хуже и хуже, в конце концов, нам с Леночкой удалось положить ее в клинику. К великому стыду своему, я облегченно вздохнул. Во искупление своей вины перед мамой я ежедневно в обеденный перерыв ездил к ней в клинику, а так как я по работе не был четко связан со временем, то час спокойно мог побыть с ней. Она лежала в общей палате, меня в ней все знали, знала и нянечка, сидевшая в раздевалке, и по распоряжению врача ежедневно пропускала меня в палату, давая халат. В клинике маме становилось лучше, и за час, что я у нее сидел, мы о многом откровенно говорили, но не о Самарине. По выходным дням я у нее не бывал, а ездил к тете Оле в Абрамцево. Эти «гаврики» куда-то исчезли, а может, и следили за мной, но не так нагло. Думаю, что следили, так как я несколько дней не выходил из дому и не ездил к маме из-за огромного флюса, раздувшего мне щеку.

У меня была и осталась до сих пор привычка на ночь не закрывать входную дверь. Однажды ночью просыпаюсь я от того, что чувствую, что у постели кто-то стоит. Маскировочные шторы были не спущены, в комнате полумрак, у кровати женская фигура, стоящая надо мной.

– Что вам надо?

– Я сестра из МОКИ. Ваша мать не доживет, возможно, до утра, у нее отек легких. Я пришла вас предупредить.

Я вскочил с постели, женщина повернулась и ушла. Ее лица я не разглядел. Заснуть больше я не мог и, дождавшись утра, рванул в клинику ни свет ни заря. Рано утром я был уже в палате – мама не может понять, почему я так рано примчался, состояние ее за те дни, что я не был, не ухудшилось. Я сразу понял, что ночью меня вновь кто-то провоцировал. Я снова не стал маму волновать и ничего ей не сказал, а поведал про флюс и мои волнения и почему я долго не был у нее.

Успокоившись, я уехал домой, а дома меня ждала встреча с теми же субъектами, дожидавшимися меня в подъезде. Они преградили мне дорогу к двери. В подъезде никого не было, что-то острое кольнуло мне в спину. Один стоял впереди, другой – сзади.

– Мы тебя сейчас прирежем, если ты не назначишь встречу с Самариным.

Деваться было некуда.

– Хорошо, – сказал я, – завтра в пять вечера в сквере, против Театра Красной армии.

Острое отошло от спины, я остался один у дверей. После работы я поехал к тете Гране. Рассказав коротко суть дела, я попросил дядю Костю, ее мужа, завтра к пяти быть в сквере против театра, не подходя ко мне, следить, что случится со мной, на всякий случай, или помочь, или просто знать. Я сказал ему, что сейчас я поеду к Маргарите Анатольевне с этой же просьбой, тогда, быть может, они вдвоем смогут прогуливаться где-то рядом, пока будет происходить наша встреча, чтобы я чувствовал себя спокойней. Дядя Костя и Маргаритушка с волнением и готовностью согласились на мою просьбу.

На следующий день к пяти я был на месте, мои секунданты прогуливались, а я, не здороваясь с Самариным, сел на лавочку.

– В чем дело? Что за шантаж?

– Дело гораздо серьезней, чем вы думаете, – ответил он. – Я, доверяя вам, открыл вам тайну, будучи уверен в вас. Вы отказались быть с нами, поэтому мы вынуждены или убрать вас с нашей дороги, или еще раз предложить вам быть с нами. Поймите, это вопрос вашей жизни, если вы ею не дорожите, то пожалейте вашу мать, так как мы и ее уберем.

– А она тут при чем?

– Мы уберем всех, кто мог от вас знать об организации.

– Я никому ничего не рассказывал, так как считал все это чистейшей провокацией.

– Напрасно вы так думаете, мне вас очень жалко, и я хочу всеми силами помочь вам. Вы можете фиктивно дать согласие, а там дальше я все беру на себя, я скажу, что вы согласны, и они успокоятся, вам это будет стоить одного хлебного талона, который вы оторвете от вашей карточки, это будет сигнал, что вы согласны.

– Послушайте, вот по вашим штанам ползет божья коровка. Он посмотрел на нее. – Если вы мне скажете стряхнуть ее с вас и тем самым это послужит сигналом моего «да», то я этого не сделаю.

В это время подошел трамвай, и я на ходу прыгнул в него. Во все время нашего разговора мимо нас прогуливалась под руку парочка – дядя Костя и Маргаритушка. Был август. Пятнадцатого, в субботу, я долго сидел у мамы; она поправилась, и ее хотели на днях выписать и послать в санаторий в Ховрино. В этот день я никуда не торопился, мама среди разговора вдруг мне говорит:

– Алешенька, если я умру, вместо меня тебе матерью будет Леночка. Когда в твоей жизни будут трудные моменты духовного плана или тупики, из которых ты не находишь выхода, иди к ней, все, что она тебе скажет, считай, что это сказала тебе я.

Среди разных тем разговора этого дня возникла тема моей жизни.

– Ох, как бы я хотела, чтобы ты пошел в монастырь! Это мечта всей моей жизни, Алешенька. Как хорошо было бы, если бы ты пошел в монастырь.

– Мамочка, мне ль с моими страстями идти в монастырь, мне ль с моей кипящей кровью одевать на себя мантию?! Да, кроме греха, из этого ничего не получится. Ведь там обеты и средь них безбрачие, ты ж сама знаешь, какой страстной натурой ты меня оделила, ты тогда старалась меня уберечь от молоденькой сестры, сказав мне ненароком, что у нее сифилис, не зная, что я с пятнадцати лет познал, что такое женщина. Зачем, скажи мне, брать на себя то, что я заведомо не смогу выполнить – это же двойной грех будет.