Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

С первых дней нашей жизни в этой «единой плоти» я почувствовал в себе к ней отвращение – не единство, а отвращение к воздуху, которым мы вместе дышим, я уж молчу о плоти. Странно, но это словно вошло в меня откуда-то со стороны, помимо меня и моего желания. Чем дальше, тем сильней крутил какой-то бес. Когда я возвращаюсь домой, то иду в него, словно в ад. Для того, чтобы меньше быть дома, я разыскал художественную студию и поступил в нее. Вечера были полностью заняты до отказа, я вернулся в свою стихию.

Как-то, придя домой поздно вечером, я застал Тоню в смятении:

– Ты знаешь, сейчас вот тут сидел сатана. Вполне возможно, он с тобой пришел в этот дом.

И тут ее прорвало то, что долго мучило и о чем боялась сказать мне. А суть дела я сам расскажу, своими словами. Она решила раз и навсегда, на всю жизнь привязать меня к себе, да так крепко, чтобы смерть не разлучила. Привязать не своей любовью, не вниманием и заботой, не примером своей преданности, лаской и теплотой души, а приворотным зельем. Для этой цели отправилась она в деревню к бабке-ворожее, знала такую. Та ей намесила, нашептала на месячных все приворотные слова, нужные к данному случаю, призвала всю темную силу во исполнение, в возрождение во мне любви по гроб жизни и за ним. Дунула, плюнула, месяцу показала, кругом себя трижды обернулась, шепча заветные слова, с молитвами спутанные: «О как да на острове, да на буяне, зель трава росла, для молодца любимого, для зелья приворотного…»

Крутилась, шептала да где-то спуталась, не так ли повернулась, не то слово вымолвила… «А вот сие зелье приворотное, дай ему с вином выпить, прежде чем невинности лишиться! Поняла? Ступай, не оторвешь от подола, с перва раза!» Или бес над бедной Тоней посмеялся, или старуха что спутала, а «сперва раза» стала она мне омерзительна и по сей день, сколь уж времени с тех пор прошло. Рассказала она мне все как на духу, покаялась. «Иди, – говорю я ей, – к отцу Владимиру и перед ним и Богом кайся, ты же мне противна, до глубины моей души, и только ребенка ради как-нибудь притерплюсь». Но не смог потом, не смог. «Слава Богу, все кончено», – перекрестившись, сказал я, когда за мной щелкнул тюремный замок через полтора года кошмара. Вот что значит сказать невесте, что ты ее не любишь! Слишком она стремилась выйти за меня замуж, так стремилась, что сатану на помощь призвала. Во всей этой истории виноват я. Я не имел права вязать себя с нелюбимым человеком. А мама могла и ошибиться, ведь она с меня клятв не брала и словом не вязала. Тоня же рубила дерево не по плечу и, не чувствуя сил в себе, пошла на крайность, но все ж повод к этому я ей дал, если быть объективным. Не реши я в себе: «Тому быть!» – наши дорожки никогда бы не сошлись. Поэтому я всегда чувствую свою вину перед ней.

А тем временем родился Сашка. Как женщина Тоня для меня не существовала. Так, скрепя сердце, терпели и тянули лямку. Тоня на что-то надеялась, может, на новый приворот, а может, еще на что. Дома я почти не жил, только ночевал. Вскоре я ушел с работы и целиком окунулся в живопись как в студии, так и дома. Подружившись в студии с Володей Вайсбергом[94], мы стали вместе работать с ним у него дома. А в студии – цыганка! И любовь с ней горячéй костра у цыганского шатра.

Кончилась война! Салют! Вот и Коленька вернулся!!! Рассказал я ему все без утайки и о Тоне, и о Варе, и о смятении чувств, и о том, что я не в силах разрубить узел, который сам же и затянул. Безысходность моего положения заключалась в том, что не только темные силы, призванные Тоней в надежде привязать меня к себе, действовали в обратном направлении, но с первых же дней нашей жизни с Тоней произошла какая-то метаморфоза: из тихой и скромной, спокойной и застенчивой она превратилась в озлобленную, взбалмошную бабу, жадную и скаредную, стремящуюся подмять меня под свой каблук. Всегда и во всем правая, вещающая прописные истины с видом пророков древности, призывающая кару Господню на всех, кто думает и поступает не так, как она. Невероятное ханжество перло из нее, и ореол святости носила она, как королева свою корону. Все вокруг, а я в особенности, были повинны во всех грехах мира, от Адама до меня все были в чем-то перед ней виноваты, и вид у нее был как у великомученицы, идущей на костер во искупление всемирных пороков и греха. Обычаи тухлого замоскворецкого мещанства, смешанного с деревенскими лабазниками, возводились ею в достоинство и пример жизненных устоев. Суеверие, беспробудное и темное, смешанное с Православием, а Православие – с ханжеством, что может быть противнее в своем лицемерии и фарисействе! Я был воспитан в других традициях, и от всего этого меня просто тошнило. Кроме мировоззрений, нас разделяющих, я был повинен в сожительстве со всем женским полом, и даже со старушками, к коим ревность ее была беспредметна, так как старушки были Маргарита Анатольевна, Мария Анатольевна и многие другие, доставшиеся мне в наследство от мамы и Коленьки, коих они опекали. Тоня грозила отравить меня, а порой и посадить, а посему я с опаской пил и ел; что касается «посадить», у меня нет прямых улик, но косвенных достаточно. Мне очень хотелось бы, чтобы и они не подтвердились на Страшном суде. Она, как я не раз убеждался, стремилась довести меня до состояния неуправляемости собой, в котором дело доходило до драки, в которой она старалась ногой ударить ниже живота. Чего в ней было больше, садизма или мазохизма, я боюсь сказать, но всем своим поведением она постоянно провоцировала. Не о таком домашнем очаге я мечтал, не такого человека я хотел иметь рядом с собой, поэтому я бежал из дома куда угодно, лишь бы не видеть ее, не слышать и не ощущать ее присутствия. Но родился Саша, ни в чем не повинный, ничего не знающий, живое существо, мое и не мое! Мое – потому что от меня, не мое – потому что от нее. Он затянул узел, и я не в силах был его разрубить.

Разрубила его тюрьма. Но до нее еще долго, и я не знал, что она меня ждет. Студия ВЦСПС[95] в Доме Союзов была моим спасением: там среди мольбертов, поставленных натюрмортов, обнаженных натур, среди ребят и девушек, талантливых и доброжелательных, встретил я свою цыганку. Встретил и полюбил, полюбил, как любят солнце, выглянувшее среди туч, как воздух, как родник, бьющийся ключом, как саму жизнь. Взаимность, рожденная единством творчества, единством цели, единством душевного строя, взглядов и всеми моими семейными трагедиями, создала свой особый микроклимат наших отношений, в которых не участвовала и не главенствовала плоть. Она жила, она кипела в нас обоих, но можно ли завязать новый узел, не в силах разрубить уже завязанный? Мы оба это понимали. Встречали новый, 1946 год у ее подруги, под утро нас положили вместе. Если бы я не любил Варю больше своей жизни, если бы искал в ней только радости и восторга слияния двух воедино, то не было лучшей минуты для омута страсти. Мы оба трепетали, но… любовь, бескорыстная, преданная, чистая, удержала меня от шага, завязывающего наши судьбы в то время, когда другая петля душила мне горло. На это я не имел права. Будь это какая-нибудь Аня Евраскина или еще кто, связи с которыми ни к чему не обязывали, но рядом со мной была девушка, в которой я видел свое счастье не в мгновении, а в жизни.

Когда моя цыганка спросила меня: «Почему?» – я ответил: «Не имею права!» Ад – дома, рай – в студии, рай в ее комнате, по року судьбы напротив моего дома. Две жизни – два мира. Мир зла и мир любви и радости общения. Мир, из которого я бегу, и мир, в который я стремлюсь, а между этими двумя мирами – Сашка. Между этими двумя мирами – Дивеево и все, там заложенное с детских лет и живущее во мне подсознательно. Варины мать и отец, оказавшиеся, как выяснилось позже, ее приемными родителями, радушно принимали меня, и я засиживался в ее комнате допоздна, до тех пор, пока Александра Ипполитовна не приоткроет дверь и не скажет: «Спокойной ночи», – что значило «пора, мой друг, пора». С тоской, предсмертной тоской, как идущий на казнь, шел я через дорогу не домой уже, а в чужой мне и враждебный мир. В нем жил и улыбался мой ребенок, все остальное – мрак!

Все это и больше того я рассказывал Коленьке, гуляя с ним по Чистым прудам. Как быть, что делать? По-дивеевски, по воспитанию своему, по убеждению сердца, я не имел права задавать себе этого вопроса. Ответ может быть один, так же как и жена одна должна быть у мужа. Тогда я не предполагал, что сей непреложный закон я нарушу, и не раз. Не раз я стану клятвопреступником, и не одна жена у мужа, венчанная, ждет меня. Но с какой болью все это, ждущее меня впереди, будет связано, я уже знал. Свои поступки всегда можно и перед людьми, и перед своей совестью оправдывать, чаще всего сваливая свою вину на других, трудней разобраться в них и разложить по полочкам: это – твое, это – мое. Свое никогда себе не простить, а ее – отпустить от сердца, или оправдать, или простить, или пренебречь. Этому меня научили жизнь и суровая школа прожитых лет. Проще простить, чем ненавидеть. Душевный мир душа приобретает, когда она прощает все всем, себя же – никогда! Но труден к этому путь, и в начале его все в тебе взболтано, как в болоте, по которому ходят коровы.