Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

Войдя в комнату и окинув ее взглядом, я не мог сообразить, что мне делать и с чего начать обыскивать самого себя. Ни на полках, ни в письменном столе, ни на нем, ни на стенах, ни в шкафах не было никакого криминала. Что им, гадам, надо? Что ищут? Словари, словари, аккуратно стояли и лежали по местам. Ноты, книги. Неужели каждую трясти или перелистывать? Политика Коленьке была чужда и противна так же, как мне. Эта помойная яма мелких и крупных страстей, жажда власти, хоть капля ее ни его, ни меня не интересовали и противны были по своей природе. Коленьку посадили потому, что посадили отца Владимира. Значит, подпольная Церковь. Открыв нижнюю часть киота, я увидел так знакомые мне Минеи, Триоди, Осмогласник, Псалтырь – что ж, все это в печку? Но это – улика! Пойди, докажи, что не служили дома, а это – криминал. Я сгреб все книги и вышел с ними на черный ход. Направо и налево – чердаки. В их глубину в самый темный угол положил я все богатство и присыпал землей. Шаря по углам, наткнулся я на душегрейку, забытую у нас Анной Григорьевной, которую невзлюбила Тоня. Как-то попросил я ее помогать Тоне с Сашей, на что она радушно согласилась, но та ее выставила. Сняв с вешалки душегрейку и прощупав ее, я почувствовал, что она полна какой-то бумаги. Распорол, оказалось, что Анна Григорьевна – миллионер. Из душегрейки я вытащил пачку бумажных кредиток времен Николая II. Пересчитывать их не стал, сжег тут же. Перерыв все столы и ящики и ничего не обнаружив, засунул на место. Средь бумаг я не заметил мое письмо Варе. Спалил фотографии каких-то батюшек, мне неизвестных. Вот вроде и все. Пулеметов нет, бомб тоже. Пусть приходят. А они и не замедлили, пришли, как всегда ночью, яко тать в нощи! (1 Фес. 5: 2) Рылись всю ночь, трясли, простукивали, взламывали. Что-то откладывали в сторону. Их было трое, один другого омерзительней, да два понятых, в соблюдение «законности». На чердак не догадались пойти. Вряд ли я смогу описать тут мое ощущение любви к родине в эту ночь. Как они не сломали кафельную печь, я удивляюсь. При взгляде на этих фашистов, мне вспоминались наши кинофильмы, вроде «Доктор Оппенгеймер». Изображая фашистов, они копировали самих себя, только форма другая, а содержание то же.

Наутро составили акт конфискованных вещей. Молитвенники, акафисты и еще что-то, сейчас не помню. Хорошо, что книги спрятал. Меня заставили подписаться под актом, вдруг я увидел свое письмо к Варе.

– Это мое письмо, и оно к делу не относится.

– Все, что мы взяли, относится.

Утром я пошел в Лялин к Володьке Вейбергу писать обнаженную. Ему я ничего не рассказал ни о Коленьке, ни о сегодняшней ночи. Встретив Варю в студии, я все рассказал ей, и про письмо тоже.

– А как ты думаешь, тебя это может коснуться?

– Пока не знаю, может, и пронесет.

Следующие дни принесли новые вести: посажены еще и еще. Через неделю сидели восемнадцать человек, в том числе и Саня Некрасов. Что же произошло? Выследили Криволуцкого на даче в Лосинке. Выслеживали долго и тщательно. А так как он, имея документы, хоть и не свои, все же на одном месте не сидел, приставили за ним «шлейф», а бывал он не в одном месте.

В ночь, под Пасху, он пришел к Маргаритушке по договоренности с ней. Отслужил заутреню. Сильный, не оставляющий сомнения стук. Стук карающей руки. Деваться некуда, отец Владимир, бедный, под кровать. Роста он большого, валенки торчат. Вошли, видят валенки.

– Кто это там? – спрашивают Маргариту Анатольевну.

– Понятия не имею!

– А ну, вылезай!

Вылезать-то надо. Вылез.

– Кто это?

– Первый раз вижу, понятия не имею, как этот человек тут очутился.

– Мы тебе язык развяжем!

Обыск. Все перевернули, перетрясли. «Черный воронок» – и на Лубянку. В эту же ночь – всех, к кому вел след. Иван Алексеевич и его сестра Вера – как хранители «преступника». Один вопрос не оставлял меня, хоть на ромашке гадай: минует, не минует? Он венчал нас! Минует, не минует? Я бывал у него в Лосинке. Минует, не минует? Посажен Саша, я бывал у них. Минует, не минует? Вскоре я почувствовал за собою хвост. Вот он напротив в подъезде газетку читает. Выйду на улицу, он за мной. Человек, даже если он при смерти, надеется, что выкарабкается. Я стал уходить через черный ход. Вернулся домой, смотрю: стоит топтун! Стой, стой, голубчик! Утром ушел к Володе, пишем обнаженную, звонок: «Вас к телефону». Подхожу, Тоня взволнованно: «Приди срочно домой, тут пришли». – «Кто?»– «Приходи немедля». – «Иду».

Прихожу, никого нет. Тоня смущена, что-то мнется.

– В чем дело, кто приходил?

– Никого не было.

– А почему звонила?

– Да я так… испугалась.

Меня очень легко обмануть, я доверчив и считаю унизительным для обманывающего меня проверять. Но подозрение вкралось мне в душу. Кто приходил, и почему сперва звали, а потом решили сделать вид, что просто так, с испугу. Кто-то был и что-то обо мне спрашивал, и им что-то отвечали.

Что, что отвечали? Кто был – ясно, для чего – тоже ясно.

Часть II

16 мая был первый теплый весенний день, до того теплый и солнечный, что вышел я из дому в одной рубашке и легких ботинках. Прежде чем идти на целый день к Володе, мне необходимо было привести в надлежащий вид копну своих волос, ибо давно я не навещал то заведение, где «стригут и бреют». В нем была девушка Тамара, к которой я всегда садился в кресло, так как только она одна соображала, как расправиться с моей шевелюрой. Кроме того, она мне нравилась, красивая, тугая и стройная, всегда приветливая и веселая. Мы были старыми друзьями, и она, завидев меня, приглашала в кресло, минуя очередь, говоря: «Это мой жених». «Ну, раз жених…» – отвечала очередь.

Завидев меня в то утро, она, улыбаясь, сказала:

– А вот и вы, совсем забыли и меня, и свою гриву. Что будем делать? – спросила Томка, запуская пятерню своих тонких пальчиков в мою рыжую копну.

– Что-то надо делать, что-то надо предпринять…

– Вот Бог парня наградил такими волосами, девушкам их надо было бы приберечь.

Она энергично заработала ножницами. Я что-то рассказывал ей смешное, и она смеялась.

– Ну вот, теперь другое дело, хоть под венец.

Я встал, заплатил ей за ее нелегкий труд с лихвой, протянул ей руку и сказал:

– Прощай, Тамарка, я тебя покидаю!

– И надолго?

– Да лет этак на десять.

Я до сих пор удивляюсь, почему мне тогда взбрендило так сказать и так попрощаться. Я вовсе не предполагал, что, выйдя из парикмахерской, по пути в гастроном, я действительно уеду на десять лет. Сказав эти слова, я снял с вешалки авоську с пустой посудой и вышел.

Идут мне навстречу три молодых парня в серых костюмах, сцепившихся за руки и преграждая мне путь:

– А, Леха! Здорово!

– Привет!

– Какая встреча, Леха, дружище!

– Я вас не знаю, – отталкивая их руками, стараюсь пройти мимо.

– Сейчас узнаешь!

Серая «Победа» тихо подрулила к панели. Трое парней взяли меня под руки и, смеясь и приговаривая: «Какая встреча!» – впихнули в машину. Я очутился между двумя на сиденье. Машина рванулась. Мне заломили руки за спину: «Оружие, давай оружие». Шарят по карманам.

– Не там ищешь, – сказал я, – оружие в штанах, ширинку расстегни! Чего ж вы меня раздетого взяли, дали бы хоть домой заехать, одеться.

– Да мы тебя ненадолго, поговорить только надо.

В солнечном свете промелькнули улицы, вот и Лубянка. «ГОСУЖАС», как звалось это мрачное здание, много подъездов. Машина остановилась у одного из них. Тяжелые двери открылись и закрылись за мной, поглотив еще одну жертву. Солдат – в голубых погонах. Мои «друзья», показав ему бумажку, провели меня коридорами в вестибюль. Слева дверь с надписью «Прием арестованных». Прямо – лестница, устланная ковровой дорожкой. Коль прямо – то поговорить, налево – арестован. Мгновение надежды. Нет, налево! Надавливается кнопка звонка, за дверью слышится его дребезжащий звон, стук засова, щелканье замков, вторая дверь, еще надежней и еще безнадежней захлопнулась за мной. Серые костюмы, сделав свое дело, исчезли, появились вертухаи в голубых погонах со связкой ключей за поясами. Поволокли по лабиринту коридоров, раздели догола, прощупали все швы, обрезали все пуговицы, отобрали ремень. Легли на кафельный пол мои кудри, так хорошо только что подстриженные, прошлись машинкой по лобку, все оголив, обезобразив даже естество. Воткнули под душ, холодной струей обжегший тело. В одной рубашке, прилипшей к мокрому телу (держу штаны обеими руками, чтобы не сползали), вновь провели коридорами и впихнули в бокс – квадратный ящик с лавкой, столом и стулом. Лязг замка, слепящий свет мощной лампы – тишина!

Я сел на стул. Мысли, бегая, путались, я весь дрожал. Не от страха, нет, внутренне я был спокоен, больше того, как ни странно, я облегченно вздохнул, поняв, что я шагнул за черту, за которой все оставшееся там, за ней, больше не существует, а значит, и Тоня. Слава Богу, узел развязался сам, все кончено! Озноб колотил меня все сильней и сильней, я стучал зубами, не в силах остановить челюсти. Лязг ключа, отворилась дверь, вошла молодая женщина: