Княгиня - Петер Пранге

— Где синьор Кастелли?

— Кастелли? — удивленно переспросил Бернини, жестом указав ей на золоченое кресло. — Так вам понадобился этот каменотес?

Кларисса продолжала стоять.

— Я видела колокольни, — стараясь сохранять хладнокровие, сообщила она. — Проект принадлежит Франческо Кастелли, он мне показывал его. Вы похитили у него его идею. Башни — его.

Бернини едва заметно моргнул, и жизнерадостная улыбка вмиг исчезла с лица.

— Возможно, — ледяным тоном осведомился он, — вы незаметно для себя перешли на английский? Потому что я, боюсь, не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

Взяв из искусно выложенных на столе пирамидой фруктов румяное яблоко, Бернини с преувеличенным вниманием стал разглядывать его.

— Что же касается моего бывшего ассистента, тут я могу вам кое-что сообщить…

Повернувшись к Клариссе, Бернини посмотрел ей прямо в глаза.

— В Риме больше не существует Франческо Кастелли.

Видя, что Бернини вгрызается в сочное яблоко, Кларисса почувствовала, как кровь отхлынула у нее от лица.

— Что это значит? Он уехал из Рима?

— Кто знает…

— Или, — Кларисса сделала паузу, — с ним что-нибудь произошло? Несчастье?

— Несчастье? — Бернини пожал плечами. — Он сам этого хотел, иначе все было бы совсем по-другому. Он по своей воле пошел на это.

— Чего хотел? Боже мой, да скажите вы мне, что с ним!

— Я что, сторож ему? — парировал Бернини и снова занялся яблоком. — Бог свидетель, у меня и без него масса забот.

Кларисса ощутила смутный страх, тот же страх, который она испытала еще ребенком, заблудившись однажды в тумане в парке их имения. Что он хочет сказать этими намеками? Что Кастелли оставил архитектуру? Что перебрался в другой город? Или — она даже запретила себе и подумать о подобном — он что-то над собою сделал и теперь мертв?

— Если я его здесь не найду, — прошептала княгиня, — тогда уже ничем не поправить беды.

Положив на стол яблоко, Бернини посмотрел на Клариссу. Глаза кавальере, еще секунду назад холодные как лед, теплели, добрели. И Кларисса начинала чувствовать предательскую мягкость в коленях, совладать с которой была не в силах.

— Отчего ты меня тогда покинула? — приблизившись к ней, негромко спросил он. — Не попрощавшись, ни слова мне не сказав. Я так тебя любил.

Проглотив комок в горле, она ответила:

— Ты ведь знал, что мне предстояло замужество. — Кларисса изо всех сил старалась держать себя в руках, но помимо воли назвала Лоренцо на ты. — И я должна была возвратиться в Англию.

— Что тебе в таком случае понадобилось сейчас здесь? — спросил Бернини. — Почему ты не в Англии, с мужем?

— К тебе это отношения не имеет.

— Не имеет? — Лоренцо взял ее руки в свои и поднес их к губам. — Ты забыла, что между нами было?

— Между нами не было ничего…

Клариссу бросило в дрожь от его пронзительного взгляда.

— А тот поцелуй? — спросил он. — Я был готов жизнь за него отдать.

Кларисса попыталась высвободить руки, но силы вдруг оставили княгиню. Взяв ее за подбородок, Лоренцо заглянул ей прямо в глаза.

— Скажи мне, что забыла о том поцелуе, и я тебе поверю.

Она хотела что-то ответить, но будто онемела. Бесконечно долгое мгновение оба без слов смотрели друг на друга. Потом Кларисса почувствовала, что больше не в силах выдерживать этот взгляд. Закрыв глаза, она отвернулась.

6

— Что это значит?

Кларисса сходила по лестнице, когда ее вывел из раздумий голос донны Олимпии. Княгиня проводила вечерние часы в своей небольшой обсерватории, устроенной в мансарде палаццо Памфили, где стояла приобретенная ею по пути в Рим подзорная труба. Созерцание звездного неба помогало Клариссе обрести душевное равновесие. Свод небесный являл собой воплощение божественного порядка и вечных законов, управлявших им, и не было поступка благочиннее, чем приобщиться к этому порядку.

— Это передали для тебя от имени кавальере Бернини, — сообщила Олимпия, указав на огромную корзину с фруктами, на которую с высокомерно-глуповатым выражением лица, явно унаследованным от отца, уставился сын Олимпии Камильо, полноватый молодой человек. — Ты можешь мне объяснить почему?

— Я… я понятия не имею, — замялась Кларисса. Олимпия испытующе взглянула на нее.

— Значит, у тебя была встреча с кавальере? — спросила она, теребя неизменные четки.

Камильо в это время выудил из корзины персик и впился в него зубами так, будто не ел уже дня два.

— Я слушаю тебя, — повторила донна Олимпия. Олимпия напустила на себя такой удручающе строгий вид, что Клариссе помимо воли захотелось ответить отрицательно. Собственно, а какое право она имела подвергать ее допросам?

Кларисса — зрелая замужняя женщина, тридцати семи пет от роду, вполне самостоятельная, в отличие от той девчонки, которая приехала в Рим впервые много лет назад и которой нужно было вымаливать позволения, чтобы покинуть стены палаццо.

— Я решила расспросить кавальере о колокольнях собора Святого Петра. Ты ведь знаешь, что архитектура всегда интересовала меня.

Глаза Олимпии гневно сверкнули.

— Порядочной женщине, если она одна, не пристало вступать в разговоры с посторонними мужчинами. Может, в Англии это и позволительно, но не здесь!

— Разве кавальере посторонний? — удивилась Кларисса. — Помню, мне представил его сам британский посланник в Риме во дворце английских королей, к тому же в твоем присутствии.

— Не имеет значения! Я не желаю, чтобы ты общалась с этим человеком!

— Но почему? — недоумевала Кларисса. — Мне казалось, ты всегда ценила кавальере Бернини. Всегда говорила о нем с таким уважением.

— Он оскорбил семью Памфили, отказавшись возвести мавзолей для моего покойного супруга, хотя я лично просила его об этом. Будто запродал душу Урбану и этим Барберини.

На тонком лице Олимпии застыла гримаса негодования. И вдруг Кларисса поняла, отчего кузина так болезненно отреагировала на инцидент с Бернини. И полугода не успело миновать с тех пор, как скончался муж донны Олимпии. Боль от потери еще не унялась.

— Мне очень жаль, что так вышло. Мне не хотелось огорчать тебя, — пристыженно ответила Кларисса.

— Да свершится воля Божья! — ответила Олимпия, крестясь.

Она положила руку на плечо сыну, который с мокрым от сока ртом недоверчиво созерцал надкушенный персик, будто фрукт был отравлен.

— Моя задача в том, чтобы оберегать честь дома Памфили. Что же касается твоего пребывания здесь, — добавила Олимпия, — то цель у него одна — молиться за мужа с тем, чтобы тебя не постигла моя участь.

Олимпия подтвердила сказанное столь энергичным кивком, что вновь, как и прежде, заплясали ее некогда черные, а теперь подернувшиеся серебром локоны. Кларисса виновато опустила голову. Она понимала, что ее возвращение сюда было неразумным шагом, в особенности после стольких лет, потраченных на то, чтобы навеки позабыть и сам Рим, и все, что здесь с ней происходило. Кларисса противилась этой поездке. Инициатива исходила от ее супруга, лорда Маккинни. Заболев малоизвестной болезнью, желчной горячкой, он пожелал, чтобы она помолилась за него в Риме, и с упорством, достойным лучшего применения, настаивал на поездке.

С какой радостью Кларисса очутилась бы сейчас в Мунроке, их родовом замке, затерявшемся среди болот Шотландии, куда супруги перебрались сразу после свадьбы, — королева из соображений политического порядка не пожелала иметь среди своих придворных дам в Лондоне шотландку. Поначалу ее терзало одиночество, даже бок о бок с Маккинни было трудно с ним справиться, однако Кларисса со временем привыкла к обществу супруга, к которому впоследствии прониклась искренним уважением, еще позже оно переросло в любовь. Маккинни был неизменно учтив, доброжелателен; днем они объезжали угодья, на многие мили раскинувшиеся вокруг Мунрока, следили за ходом полевых работ, вечера коротали у камина за чтением вслух или же отправлялись в свою обсерваторию, оснащенную новейшими телескопами, привезенными Маккинни в Шотландию из Италии, где он побывал еще холостяком и где познакомился с самим Галилео Галилеем, посвятившим его в тайны астрономии.

Когда у Клариссы случился выкидыш — в наказание за нежелание вступать в брак, как она полагала, — лорд Маккинни утешал ее, пытаясь умерить горе, вызванное не только потерей ребенка, но и перспективой не иметь детей вообще. Ради жены он готов был забыть даже о закадычных друзьях: пресвитерианском пасторе из ближайшей деревни, своем управляющем и жившем по соседству баронете, с которыми встречался каждую неделю. Они вечно о чем-то спорили, что-то обсуждали, бубня на своем чудном диалекте, звучавшем для Клариссы тарабарщиной. Маккинни был человеком в высшей степени уравновешенным и никогда не выходил из себя, хотя споры порой разгорались нешуточные. Центральной темой их, как догадывалась Кларисса, была политика: борьба короля с парламентом, яблоком раздора которой стал молитвенник, навязанный королем всем своим подданным. Отправляя жену в паломничество одну, Маккинни решился на необъяснимый, с точки зрения Клариссы, шаг. Княгине даже подумалось, что молитва в его здравие явилась неким предлогом — но предлогом для чего?