Древняя Спарта и ее герои - Лариса Гаврииловна Печатнова

имени Спарты и Симмахии», но позже это обстоятельство было настоятельно рекомендовано забыть[197]. А. Гомм также уверен, что эфоры скрыли, главным образом от союзников, тот факт, что Павсаний вновь получил официальное назначение[198]. А в статье М. Лэнг с говорящим названием «Козел отпущения Павсаний» прямо сказано, что «Павсаний был послан с дипломатической миссией в Византий, чтобы установить контакт с персами», и что «правительство было причастно к его преступлениям»[199]. Э. В. Рунг пришел к схожему выводу: «Следует согласиться с мнением ряда исследователей, что Павсаний действовал не только в собственных интересах… но и по тайному заданию кого-то из представителей спартанских властей, которые рассчитывали при помощи регента возобновить дипломатические отношения с Персией»[200]. Общая вражда к Афинам часто будет соединять Спарту с Персией и впоследствии.

Точка зрения ученых, видящих в действиях Павсания «руку» Спарты, представляется наиболее убедительной. Детальный рассказ Фукидида о долготерпении спартанских властей и очень осторожном отношении ко всем обвинениям, направленным против Павсания, — явное свидетельство наличия в Спарте влиятельных людей, сочувствующих Павсанию. Во всяком случае, только в расчете на надежный тыл Павсаний мог безбоязненно в течение долгого времени проводить более чем странную для еще воюющей с Персией Спарты политику.

Но Павсаний, как мы полагаем, не был только послушным исполнителем тайных или явных указаний спартанских властей. Источники единодушны в том, что он был достаточно самостоятелен на протяжении всей своей политической карьеры. Недаром и Геродот, и Фукидид характеризуют стиль его командования как тиранический (Her. V, 32; Thuc. I, 95, 3). Конечно, у Павсания, стоящего у истоков нового для Греции типа отношений с персами, помимо государственных были и свои собственные интересы: в случае успеха переговоров с персидской стороной он мог рассчитывать на какие-то преференции для себя лично. Он мог даже мечтать о царском титуле. Павсанию, члену царской семьи, блестящему полководцу и, возможно, самому богатому на тот момент спартанцу, претензия на царскую власть должна была казаться вполне реальной. В истории Спарты есть примеры подобных устремлений спартанских политиков, даже не относящихся к высшей аристократии. Так, согласно античной традиции, после смерти Лисандра, спартанского наварха и героя Пелопоннесской войны, в его доме нашли текст большой речи, общий смысл которой сводился к реформе царской власти. Как бы то ни было, обещанный Ксерксом неограниченный персидский кредит и большие средства, полученные в бытность Павсания военачальником Эллинского союза (Her. IX, 81), внушали ему уверенность в реальности любой политической авантюры. С помощью денег и связей он надеялся и впредь успешно решать стоящие перед ним задачи как внутри, так и вне Спарты (Thuc. I, 131,2).

Но де-факто карьера Павсания закончилась ровно в тот момент, когда он решился из Византия отправиться не на родину, в Спарту, а в Колоны, тем самым признав над собой вассалитет персидского царя. Вот туда эфоры его точно не посылали, это было вполне самостоятельное и, как оказалось, роковое для Павсания решение.

Гибель Павсания

Эфоры, найдя возмутительным и ничем не оправданным затянувшееся пребывание Павсания в Колонах, решили наконец открыто выступить против регента и потребовали, чтобы он немедленно возвращался в Спарту. Видимо, к этому моменту они почувствовали себя достаточно сильными, чтобы убрать с политической арены неудобную фигуру. Кроме старых обвинений в персофильстве, у спартанских властей появились претензии более общего порядка: регент, ведя абсолютно неприемлемый с точки зрения эфоров образ жизни, стал дурным примером для своих сограждан. Фукидид точно диагностирует «болезнь» Павсания, смертельно опасную для спартанского истеблишмента: «…его образ жизни, не схожий с установленными обычаями, и стремление подражать варварам давали множество поводов подозревать, что он не желает как равный подчиняться спартанским обычаям» (I, 132, 2). Мы согласны с мнением Дж. Джорджини, что «эфоры верили, будто Павсаний каким-то образом хотел разрушить спартанский космос, уничтожив то равенство среди гомеев, которое существовало внутри спартанской аристократии»[201]. Это был скорее всего иррациональный страх, но Павсаний сам подал к нему повод.

Судя по деталям, которые приводит Фукидид, отзыв носил официальный характер: «Эфоры отправили к нему глашатая с приказом, навернутым на скиталу, следовать за глашатаем и в случае неповиновения объявляли ему войну» (I, 131, 1). И скитала, и глашатай, и обычная формула угрозы свидетельствуют о том, что к Павсанию продолжали обращаться как к официальному лицу, опекуну юного царя Плистарха. Опальный полководец снова подчинился, хотя имел полную возможность просить убежище у персидского царя, и тот, бесспорно, ему бы его предоставил. Этот факт — беспрекословное подчинение Павсания рескрипту эфоров — свидетельствует, с одной стороны, о лояльности регента по отношению к спартанским властям, а с другой — об его уверенности в своем повторном оправдании. Действительно, создается впечатление, что он не испытывал страха перед эфорами и не боялся ответственности за свои действия на Востоке. Вероятно, Павсаний твердо надеялся как на поддержку друзей и единомышленников, так и на силу денег. Фукидид прямо говорит, что Павсаний собирался «уладить дело подкупом» (I, 131, 2).

Мы с доверием относимся к сообщению Фукидида относительно намерения Павсания «решать вопросы» с помощью взяток[202]. Он обладал большими материальными ресурсами, принадлежал к спартанской элите, сохранял родственные и дружественные связи с некоторыми ее представителями, прекрасно знал о притягательности богатства для своих сограждан. На этом основании, видимо, и зиждилась его уверенность в своей безнаказанности. И действительно, пока не разразился скандал, связанный с подстрекательством илотов, спартанские власти не спешили с наказанием Павсания. Фукидид объясняет такое странное поведение эфоров и их крайнюю нерешительность тем, что они следовали существовавшему в Спарте правилу «никогда не спешить и без явных доказательств не предпринимать против спартиата чего-либо непоправимого» (I, 132, 5). Здесь, конечно, важна оговорка Фукидида: власти проявляли осторожность только в отношении спартиатов, то есть полноправных граждан. Так, насколько мы знаем, они нередко смотрели сквозь пальцы на бегство высокопоставленных спартиатов, уже приговоренных к смертной казни или только еще ожидающих суда. Их никогда не преследовали и не требовали выдачи[203]. В Спарте при исключительно малом числе граждан ценился каждый спартиат, и власти готовы были закрывать глаза даже на бесспорную вину того или иного персонажа, если его считали «настоящим спартанцем» (Xen. Hell. V, 4, 32). Кроме того, спартанцы очень боялись судебной ошибки, которая могла бы привести к расколу гражданского коллектива и, в конечном счете, — к гражданской смуте. Но в данном случае, как замечает П. Родс, «нежелание эфоров действовать кажется исключительным даже для осторожных спартанцев»[204].

Наши источники единодушны в том, что никакого повторного суда над Павсанием после его