Стихи и эссе - Уистан Оден
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1953
СЛОВА[197]
Сужденья образуют мирозданье, В котором все послушно их азам. Лгать может вестник, но не сообщенье. У слов нет слов, не верящих словам.
Но правила есть в словосочетанье: Держитесь за сказуемое там, Где вкривь и вкось пошло соподчиненье, Внимательными будьте к временам, —
Правдоподобья требуют и сказки. Но если правду хочешь прошептать И срифмовать живое без описки,
Тогда не ты — слова пойдут решать Твою судьбу: так на потешной пляске Вольно мужланам в рыцарей играть.
1956
АРХЕОЛОГИЯ [198]
Лопата археолога вскрывает пустующие с давних пор жилища,
столь странные свидетельства укладов той жизни, жить которой никому сегодня даже не пришло б на ум,
находки, что тут говорить, которыми он доказал: счастливчик!
У знания есть собственные цели, догадка же всегда куда забавнее, чем знанье.
Да, мы конечно знаем, Человек от страха ли, а может от любви, всегда своих хоронит мертвецов.
Что все напасти, мучавшие город, потоки извергавшихся вулканов, вода разбушевавшейся реки
или пришельцев полчища, что жаждали рабов и славы так очевидны,
и мы уверены, что только возведя себе дворцы, правители их
присытившись развратом, изнеженные лестью, должно быть, и позевывали часто.
Но разве распознать по ядрам зерен голодный год? Исчезнувшие серии монет
свидетельствуют разве о какой-нибудь глобальной катастрофе? Быть может. Может быть.
Все статуи и фрески лишь намекнут на то, чему когда-то поклонялись предки,
но никогда на то, что заставляло их краснеть и пожимать плечами.
Поэты нам поведали легенды, но сами от кого узнали их? Мы в тупике.
А норманны, заслышав гром грозы, действительно ли верили, что слышат молот Тора?
Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад, всегда все люди уживались с мифом, считая его просто небылицей,
единственной заботою их было — найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий. Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои и целостность в итоге обретаем.
Не все из них, конечно, нам по нраву: иные вызывают омерзенье.
Нет ничего Распятому противней, чем в его же честь устроенная бойня.
КОДА:[199]
Из археологии одну, по крайней мере, извлечем мораль, а именно, что все
учебники нам лгут. Тому, что мы Историей зовем, на самом деле, вовсе нечем хвастать,
лишь порождение всего дурного в нас — лишь наша доброта в веках пребудет.
Август 1973
CODA:From Archaeology
one moral, at least, may be
drawn,
to wit, that all
our school text-books lie.
What they call History
is nothing to vaunt of,
being made, as it is,
by the criminal in us:
goodness is timeless.
August 1973
АВГУСТ 1968[200]
Людоед творит, похоже, То, что Человек не может, Одного не одолеть — Связной речью овладеть, По истерзанной долине, По слезам и мертвечине Он, ступая руки в боки, Льет беcсмыслицы потоки.
Сентябрь 1968
ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА[201]
(умершего в январе 1939 года)
I
Он растворился в смерти, как в зиме, Замерз ручей, пусты аэропорты, Неразличимы были статуи под снегом, У гибнущего дня во рту тонула ртуть, О, всем согласно измерительным приборам, День его смерти был и холоден, и мрачен.
Вдали от мучавшей его болезни Бежали волки через лес вечнозеленый, Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной; И языки скорбящих о поэте Смерть отделили от его стихов.
Но для него то был последний, как и сам он, день, День медсестер и слухов; Переферии тела подняли мятеж, На площадях сознанья было пусто, И в пригороды вторглась тишина, Остановились токи чувств: Он стал одним из почитателей своих.
Теперь рассеян он по сотне городов И отдан незнакомым ощущеньям, Чтоб счастье обрести в иных лесах, И быть наказаным по коду чести чужеземцев. Слова умершего Теперь воплощены в наитие живущих.
Но в шуме и значительности Завтра, Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери, Где бедняки так свыклись со страданьем, И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе, Об этом дне припомнит тысяча-другая, Как чем-то необычный в жизни день. О, всем согласно измерительным приборам, День его смерти был и холоден, и мрачен.
II
Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар; Богатых прихожанок, физический распад, Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство. Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же, С поэзией в порядке все: она пребудет В долинах своих слов, куда чиновники не вздумают совать свой нос; она течет на юг От пастбищ одиночества, где заняты все горем, В сырые города, которым верим, умирая; она переживет возникновения источник — рот.
III
Прими, Земля, достойно гостя, Уильям Йейтс сложил здесь кости: Упокой ирландца тут, Выпитый стихов сосуд.
Время, что так нетерпимо К душам смелым и невинным, Чье недолго уваженье К красоте телосложенья,
Чтит язык лишь, всем прощая, кем он жив и насыщаем; Даже трусам и убогим Честь свою кладет под ноги.
В своем странном снисхожденье Киплингу простит воззренья И Клоделю, под предлогом, тем, что пишет дивным слогом.
Ужасы во тьме витают, Псы по всей Европе лают, Прячась в ненависть, народ, затаившись, что-то ждет;
Тупость расцвела на роже В каждом встречном и прохожем. Скованным лежит во льдах Море жалости в глазах.
Так держать, поэт, пусть прочат Путь твой к самой бездне ночи. Убеди непринужденно Жизни радоваться денно;
Вырасти на поле строф Виноградник бранных слов. О несчастье пой в экстазе Горя, бедствия и грязи;
Пусть из сердца — из пустыни Жизнь фонтаном бьет отныне. Научи из стен темницы — Как свободному молиться.
Февраль 1939
БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ[202]
Над вереском ветер уносит росу, Под туникой вши и простуда в носу.
Дождь мерно стучит в барабаны войны, Не знаю зачем, но я — воин Стены.
Здесь серые камни туманы застелят, Подружка в Тангрии; один я в постели.
Аулус повадился к ней на крыльцо, В нем все ненавистно: манеры, лицо.
Пизо — христианин: рыбешка — их бог, Запрет целоваться бы ввел, если б мог.
Продул я кольцо, что дала она, где-то, Хочу я девчонку мою и монету.
Когда одноглазым уйду в ветераны, Глядеть буду в небо, зализывать раны.
Октябрь 1937
