Chernovodie - Reshetko

Лаврентий лежал неподвижно с широко открытыми глазами. Сон не шел к мужику. Усталое за день тело гудело, в голове натужно, подчиняясь редким и сильным ударам сердца, билась неотвязная мысль.

«Выжить надо, выжить! Держаться друг за дружку. Если врозь – передохнем все. Правильно давеча старик Христораднов говорил: детей беречь…»

Через два балагана на таком же топчане ворочался Прокопий Зеверов. Расчесывая тело, он напряженно думал: «Выжить! Только бы выжить! Сам о себе не подумашь – никто не поможет, – размышлял Прокопий. – Это хорошо, что маманя померла, все хлопот меньше. Опять же Кольку бригадиром поставили… Хорошо бы еще ближе к коменданту пристроиться. – И, словно оправдываясь, стал успокаивать себя: – А кто о них подумает, кому они нужны!»

Прокопий прислушался. Рядом неслышно лежала Дарья, невысокая круглолицая женщина с маленьким вздернутым носиком, и три сына.

Страх, липкий, холодный, вновь накатил на мужика.

Внутри небольшого шалаша, рядом с Ефимом, лежала Мария. В последние дни у ее мужа особенно сильно разыгралась грыжа.

Он тихо и болезненно постанывал во сне.

«Осподи! – думала Мария. – Горе-то какое кругом, и Ефим от болести мучается, а у меня мысли черт знает о чем… – корила себя баба. – Но ведь не вылезешь из шалаша и не завоешь на всю округу. Мужика хочу, слышите, мужика!» – Она судорожно перевела дыхание, ощупала руками свои тугие груди, бока, мягкий бабий живот.

Заворочался Ефим, стоны прекратились. Мария почувствовала, как к ее щекам прилил жар. Сжимаясь от внезапно накатившего стыда, она вся закаменела. Ефим, повернувшись на бок, так и не проснулся. Мария заботливо поправила на муже сбившееся одеяло и как-то отрешенно, со смирением подумала: «Не жилец Ефим, убьет его раскорчевка». О себе она и не думала, на глаза женщины навернулись слезы. Она так и уснула, всхлипывая во сне.

Сонно плескалась о берег река. Около дымокура прямо на траве лежал Иван. Ночной ветерок шевелил его густые волосы. Положив голову на грудь Ивану и закинув на мужа полную ногу, лежала Настя. Сбившаяся юбка высоко обнажила женскую ногу, на белой коже яркими бусинками рдели напившиеся комары. Молодые крепко спали, не чувствуя укусов. Иван даже во сне крепко прижимал к себе Настю.

Почесывались от заедавших вшей, беспокойно ворочались, вскрикивали и всхлипывали во сне под светлым нарымским небушком Омская, Новосибирская области и Алтайский край…

Глава 14

Три недели живет на Васюгане шестой поселок. Шли последние июньские дни. Поселенцы постепенно втягивались в трудную подневольную жизнь. Все припрятанные продукты от глаз комендатуры давно кончились; началась жизнь впроголодь на урезанном хлебном пайке. Ослабленные люди не могли выполнить дневную норму по раскорчевке леса, получали сокращенную норму хлеба и ослабевали еще больше. У некоторых уже не оставалось сил вырваться из этого жестокого, беспощадного круга. Голодные обессиленные люди постепенно теряли человеческий облик. Более сильные с нескрываемой злобой смотрели на своих ослабевших и опустившихся сотоварищей. Бригадиры и бригадники старались всеми правдами и неправдами избавиться от них, чтобы наконец выполнить дневную норму и получить полную пайку. Особенно трудно было одиноким женщинам и старикам. Вначале, когда еще были силы, а сознание не замутнено непосильной работой и постоянным чувством голода, они болезненно воспринимали свое ущербное положение, чувствуя невольную вину перед бригадниками за собственную слабость.

Но уходили силы, и приходило отупляющее равнодушие к себе, детям и даже к собственной жизни. Они, словно ил в воде, взбулгаченной тридцать первым годом, безропотно, медленно оседали на дно.

Вот и Акулина Щетинина со своими ребятишками уже почти не сопротивлялась.

Вечером возвращалась с работы бригада Николая Зеверова. Люди растянулись в цепочку, шли по просеке, которую они рубили в сторону седьмого поселка. Самой последней шла Акулина Щетинина, она несла на руках ребенка, рядом с ней едва переставлял ноги Федька.

– Опеть норму не дали, опеть пайку срежут!.. – недовольно бурчал под нос Прокопий. – Он оглянулся в хвост цепочки, и в глазах у него мелькнул недобрый огонек. – И где тут выполнишь! – Он толкнул впереди идущего бригадира. – Слышь, братан, так долго не протянем; от дохлых надо избавляться, и в первую очередь от Щетининой.

Николай повернулся к Прокопию и со злом ответил:

– Ну и как я, братан, скажу ей об этим, а?

– Не смотри, не смотри на меня так! – с таким же злом заявил Прокопий. – Ты не скажешь, я скажу. Седни же вечером!

Вечером к балагану Щетининой подошел Прокопий:

– Слышь, Акулина, завтрева на работу не выходи. Тебя из списков бригады вычеркнули. – Мужик грузно топтался перед измотанной вконец женщиной. – Народ, понимаешь, недоволен!

До Акулины не сразу дошел до сознания смысл сказанного, а когда поняла, то вскинулась, хотела что-то сказать, но нечеловеческая усталость, заполнившая разбитое работой тело, потушила ее порыв. Женщина только вздохнула и понуро опустила голову.

Ни одной слезинки не появилось в этих сухих и потухших глазах. Она надолго застыла около балагана и не заметила, как подошел Лаврентий Жамов.

– Здорово, соседка! – Лаврентий, покряхтывая, присел рядом с Акулиной.

Щетинина вздрогнула от неожиданности и подняла голову. У Жамова пробежали мурашки по спине от этого пустого и равнодушного взгляда. Словно сама смерть заглянула ему в душу.

– Здравствуй, Лаврентий Васильевич! – проговорила Акулина и снова опустила голову.

Жамов зябко повел плечами, глухо кашлянул в кулак и тихо заговорил:

– Тут давеча Федька твой крутился около моего балагана.

От него и узнал, что тебя вычеркнули из списков бригады. Правда, че ли?

– Истинная правда, Лаврентий Васильевич! – ответила равнодушно Акулина.

– Сука рыжая! – не сдержался Лаврентий. – Правду дед Христораднов говорил! – Затем, повернувшись к Акулине, он положил руку на костлявое хрупкое плечо. – Вот что, бабонька, скажу я тебе. Раньше времени не помирай! Успеем помереть еще! – Жамов криво усмехнулся и усталым голосом закончил: – Отдыхай, Акулина, а завтрева выходи с Федькой в мою бригаду. Я тоже, однако, пойду отдохну! – Жамов тяжело поднялся с земли.

Акулина ничего не сказала в ответ, а только провожала взглядом фигуру тяжело шагавшего мужика. Она видела, как он подошел к своим, что-то сказал Анне и, согнувшись, скрылся в балагане. У Щетининой повлажнели вдруг глаза и побежали, наконец, спасительные слезы.

Был жаркий летний день. Особенно душно было в лесу, где работала бригада Лаврентия Жамова. Корчевище плотной стеной окружала тайга. Ни ветерка. Застоявшийся воздух до горечи пропитан разогретой прелью и удушливо-приторной пихтовой смолой. Горячий воздух застревал в горле, не помещался в жаркой груди, Люди широко открытыми ртами ловили скудные свежие струйки воздуха, доносившиеся с реки, которые чудом прорывались на раскорчеванную поляну, сквозь густую таежную стену. Сквозь белесое марево на копошащихся внизу людей смотрит белое, с оплывшими от зноя краями, солнце.

Господи! Как трудно тянуть пилу… Жаркий туман застилает глаза. Заплакал ребенок. Это Костя страдальчески искривил лицо; укрытый тряпками, он разметался, и кровожадное комарье с жадностью набросилось на беззащитное тельце.

Акулина в паре с Федькой кряжевала ствол дерева. Мальчишка совсем выбился из сил и безвольно мотался на ручке пилы.

– Мама, Коська плачет!

– Тяни, идол! – плачущим голосом не кричала, а стонала Акулина. – Я вас чем кормить буду, навязались на мою голову! – продолжала орать на мальчишку Акулина. – Вечером опять триста грамм получать! Тяни, кому говорят, идол!

– Мамка, устал я! – десятилетний мальчишка разжал пальцы, выпустил ручку пилы. Свободный конец пилы, дернутый в отчаянии усталой женщиной, злобно продребезжал и остановился.

Акулина бессильно опустилась на ствол дерева; у ее ног лежал на земле мальчишка, ее сын, ее родная кровинка, а второй лежал под кустом, искусанный комарами. Она сидела, а в груди у нее зрела глухая лютая ненависть – ко всем и даже к собственным детям.

Разбитые ботинки, черная юбка, засмоленная пихтовой смолой, и тупое, с потухшими глазами, лицо. Когда-то пышные русые волосы сбились и висели неряшливыми грязными космами. От одной мысли, что вечером опять дадут половинную норму хлеба, она зашлась в приступе звериной ярости. Ее глаза вдруг лихорадочно заблестели. Она резко поднялась с бревна, выломала черемуховый прут и подступила к лежавшему на земле мальчишке. На ее губах выступила пена.

– Вставай, гаденыш! Вставай, мучитель! Чтоб вы передохли все! – кричала она в беспамятстве.

Федька даже не закрывался, только его худенькое тельце вздрагивало от каждого материнского удара.