Chernovodie - Reshetko
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Привлеченный шумом, оглянулся Лаврентий и, увидев обезумевшую Акулину, подбежал к ней и перехватил прут:
– Ты че? С ума сошла! – крикнул Жамов.
– Пусти, пусти меня! – яростно хрипела Акулина, вырываясь из крепких мужских объятий. – Его забью и сама сдохну!
– Опомнись, Акулина! – тряхнул ее за плечи бригадир. Повернувшись, к работающей бригаде, он громко крикнул:
– Эй, ребята, перекур!
Прекратился треск ломаемых сучьев, позванивание пил, стук топоров. Стихли человеческие голоса. Стали подходить молчаливые бригадники.
В наступившей тишине отчетливо слышались тягостные стенания заеденного комарами ребенка.
– Мамка, Коська плачет, – снова рассудительно, не по-детски серьезно заговорил Федька. Акулина каменным истуканом сидела на бревне. Она никого и ничего не видела вокруг себя. Наконец она глухо проговорила:
– Господи, за что?! Разве мало тебе моей дочери…
– Иди-ка, Акулина, возьми ребенка. Ишь, зашелся в крике! – Мягко, но настойчиво проговорил Лаврентий.
Акулина молча поднялась и пошла к кусту, под которым лежал ребенок.
Солнце медленно взбиралось по небосклону и подходило к полуденной черте. Спасительная тень от куста покинула младенца. Ослепленный солнцем, он уже не плакал, а только постанывал.
Над ним темным облачком толклись в воздухе кровожадные комары.
Острая жалость вдруг захватила женщину. Акулина схватила ребенка на руки, крепко прижала к груди и вернулась назад к бревну, на котором только что сидела.
Костик жадными ручонками дергал кофту матери, Расстегнув пуговицу, Акулина освободила дряблую грудь и сунула сосок ребенку в рот. Костик заурчал и впился в материнскую грудь, ротик его жадно двигался.
Грудь была пуста. Ребенок выплюнул ее и заплакал обидно, жалобно. Акулина покачивала ребенка, из глаз у нее непрерывно бежали слезы.
– Мамка, ну не плачь, слышишь, не плачь! – только что жестоко избитый, но успевший немного передохнуть, Федька поднялся с земли и прижался к матери. – Поди, скоро тятя приедет к нам!
Лаврентий молча сидел рядом. Что он мог сказать ей? Он, глядя на плачущую женщину, вдруг ясно, с такой отчетливой резкостью, увидел всю бездну человеческого страдания, такое море окружившего их горя, которое было не так заметно для самого себя, что ему самому, сильному мужику, захотелось завопить тем же самым тихим бредом, ее словами, словами замученной женщины:
– Господи, за что, за что!..
В голове роилась тысяча безответных вопросов. С какой-то болезненной настойчивостью билась неотвязная мысль:
«Это какую же надо иметь злобу к своему народу!» Во имя какой правды потребовалась смерть его сыновей безвинных – Петьки и Васятки? Это какой же такой власти понадобилась смерть собственных детей и стариков!
Неожиданно вспомнился Спирька Хвостов из родной деревни, Лисий Мыс, когда пугнул он топором ретивого сельсоветчика.
«Всех подравняет совецкая власть, все-ех!.. Доберется и до вас, хапуги!» – Эта картина убегающего трусцой неряшливого мужика отчетливо всплыла в памяти. И только сейчас, задним умом, дошел до него смысл злобного взгляда люто возненавидевшего его человека. На него вдруг пахнуло холодом, как из колодца. Лаврентий торопливо стер воспоминания в памяти, словно захлопнул дверцей горловину холодного колодца.
Где уж ему, мужику, докапываться до истины. Кто так ловко сумел противопоставить его, Лаврентия, и Спирьку, бывшего в деревне никчемным мужичонком, который и сам безропотно признавал и мирился со своей ролью, и вдруг ставшего надежной опорой власти.
На жестокие, завидущие глаза оперлась советская власть…
Вокруг Лаврентия, кто где пристроившись, отдыхала бригада.
Бригадир, переключившись думами на дела бригады, неприязненно оглядывал вековечную дремучую тайгу, вплотную подступившую к рукотворной поляне.
Чернели вокруг острые пихтовые вершины, разрывающие своими пиками голубой небосвод. Кучерявились темно-зеленой листвой осанистые осины. Шумит в вершинах свежий летний ветерок, а внизу душно, пахнет прелью; удушливый аромат багульника дурманит голову. Сочится светлой смолой, точно слезой, набухшая, разопревшая на солнце пихтовая кора. Исполинами высятся могучие кедры. Они редко разбросаны по пихтачу и осиннику, но стоят крепко. На гигантах тусклым серебром отливала в урманном полумраке присохшая к стволам бугристая кора. Под стать столетним кедрам, взметнулись на сорокаметровую высоту ели. Их засохшие снизу сучья точно выкованы умелым кузнецом. И только на самой вершине они обрастали мохнатой и колючей хвоей.
Лаврентий неотрывно смотрел на слабое покачивание вершин, а в голове настойчиво свербила мысль: «Чтобы выжить, надо корчевать тебя, родимая! Но как, черт возьми, выполнить план?! Как заработать полную норму хлеба?! Жечь, только жечь тебя, родимая!»
Вдруг зафыркала лошадь. Жамов очнулся.
– Сухов едет! – испуганно всполошилась бригада.
На искореженную лесоповалом поляну неторопливым шагом вышла из леса серая лошадь. Она яростно мотала головой, ожесточенно хлестала по бокам хвостом, отбиваясь от липнувшего на конский пот гнуса. В седле сидел Сухов, лениво обмахиваясь березовой веткой. Ворот его гимнастерки расстегнут, по распаренному, красному лицу стекали крупные капли пота. Комендант направил лошадь к отдыхающей бригаде.
– Чего расселись, чего расселись, мать вашу!.. – Сухов покрыл женщин, подростков, пожилых мужиков такой отборной бранью, точно это были не люди, а рабочий скот. Он приподнялся на стременах и походя ременной плетью огрел коротким и резким ударом, как щелчком, подвернувшуюся девушку, почти девчонку. Она попыталась закрыться рукой. Плеть змеей обвилась вокруг худенькой ручки, на коже вспухла багровая полоса. Девчонка испуганно вскрикнула и испуганно замерла, ожидая следующего удара. Сухов даже не посмотрел в ее сторону и направил коня на Лаврентия.
– А ты куда, сука, смотришь! Не видишь – бригада сидит! – И он занес плеть над головой.
Лаврентий выбросил руку вперед и схватил лошадь за узду. Мерин, испуганно всхрапнув, присел на задние ноги. Жамов в упор глянул в тусклые глаза коменданта. Сухов на мгновение задержал руку и перепоясал плетью коня. Ни в чем не повинная лошадь взвизгнула от боли.
Лаврентий усмехнулся и с наигранным удивлением сказал:
– Смотри, Сухов, даже скотина тебя боится, не то что мы, люди. Ну и зверюга же ты!
И опять неожиданно, когда люди совсем не ожидали, комендант грубо рассмеялся:
– Го-го-го!
Бригада засуетилась, со страхом глядя на широко раскрытый рот Сухова. Акулина тоже подхватилась, кое-как запеленав Коську, быстро поднялась с дерева.
Лаврентий ухватил ее за руку.
– Ты куда? Кто отменил перерыв? – И уже ко всей бригаде: – Чего забегали! Чего заегозили!
Сухов, как начал, так же резко бросил смеяться и с какой-то особенно грязной и циничной бранью обматерил людей. Затем, повернувшись к Лаврентию, зло процедил:
– А ты, умник, смотри… Если не выполнишь норму… – комендант стеганул плетью коня, и лошадь с седоком скрылась в таежных зарослях.
Бригада осталась одна. Лаврентий медленно проговорил:
– Перво-наперво хочу сказать: если сели отдыхать, отдыхайте. Пусть даже сам Господь к нам пожалует!
Пожилая женщина, отмахиваясь косынкой от комаров, сердито, проговорила:
– Отвернулся от нас Бог, Лаврентий Васильевич! Это мыслимо ли дело – таку тайгу корчевать!
– Тайга-а, мать ее за ногу! – проговорил негромко Осип Борщев, низенький мужик с жилистой морщинистой шеей и голубыми глубоко посаженными глазами. – Нам-то навроде как не привыкать к ней, а возьми третий али четвертый поселок; там же одни алтайские, степняки. Вот имя, едрена вошь… – Борщев не договорил…
– Скажи, какой защитник нашелся! – взъелась та же баба. – Нам, дак легше! Не привыкать к ней… – передразнила она Осипа.
– Че вцепилась, как репей в собачий хвост. Я совсем не о том; я говорю, тайга… – стал отбиваться мужик.
Лаврентий, слушая перебранку бригадников, задрал голову и стал рассматривать ближайшую ель. Затем повернулся к раскорчевщикам и негромко сказал:
– Хватит вам цапаться… – он помолчал немного и снова медленно заговорил: – Я вот че думаю, мужики! Одной пилой да топором много не возьмешь! – Жамов показал рукой на высокую ель. – Не у кажной пилы и размаха хватит! – Бригадир поскреб бороду и убежденно закончил: – Окапывать надо, мужики, корни подрубать и жечь, жечь… У елки с пихтой корни мелко в земле сидят, с ними легше, а вот с кедром – другое дело, у него корень редькой вниз уходит в землю. А покуда разделимся: которы посильнее – пилами валить, а послабже – окапывать корни и жечь. Выбирайте, какие потолще! – давал последние указания бригадир.
Федька Щетинин радостно закричал:
– Дядя Лаврентий, я буду костры жечь!
