Chernovodie - Reshetko

Около костра остановилась Акулина Ивашова, невысокая худенькая женщина с постаревшим раньше времени лицом. Она внимательно посмотрела на мальчишку, на его растертые по щекам слезы и спросила:

– Тезка-то где? Чего паек не получает, народу почти никого не осталось.

– В шалаше мамка, тетка Акулина! – тихо ответил мальчишка и отвернулся от женщины.

Ивашова, стоя рядом с заплаканным мальчишкой, участливо проговорила:

– Ты, Федор, сильно не переживай! Устала мать с вами, а Сухов седни есть, завтра – нет его!.. Мало ли дураков на свете!

Щетинина лежала на спине, уставив глаза на потолок балагана, перекрытого пихтовой лапкой. Хвоя уже подсохла и от легкого прикосновения отлетала, обнажая густую сетку из переплетенных тонких веточек. Акулина отсутствующим взглядом смотрела в потолок, а в памяти неожиданно всплыла картина престольного праздника. В их селе, Лисьем Мысу, праздновали на Покров день. Со всех соседних деревень в этот день поздней осени съезжались гости.

Как расцветал серый непогожий день! Гармони заливались серебряными переливами, на все село звенели задорные девичьи голоса. Она отчетливо слышала громкий голос подвыпившей свекровки-покойницы:

– А мы, девка, вологодские. Всю жизню так и прожили: холсты ткали, под иконы ср… Спасибо совецкой власти, землю дала, ситец в магазин привезла! – свекровь бесшабашно хохочет, подталкивая невестку в бок.

Акулина морщится от толчков свекрови, а ее все трясут и трясут…

– Мамка, мамка! – сын испуганно тормошит Акулину. – Мамка, не умирай! – Федька припал к матери худым тельцем. – Мамка, не умирай! Как мы с Коськой будем! – Не сдерживаясь, плакал горючими слезами Федька, голос его дрожал. Он все тряс и тряс за плечи мать.

Акулина очнулась. Руки уже не так сильно гудели от усталости. Немного отдохнувшая, она с особенной остротой ощутила голод и тупую боль в желудке.

– Мамка, получи паек! Ись охота! – почувствовав перемену в настроении матери, просил сын. – Закроет комендант склад и не даст муки! – продолжал канючить Федька.

– Посмотри за Коськой! – приказала она сыну и, пятясь, полезла из балагана.

Склад находился рядом с палаткой коменданта. Это был наспех сделанный сруб, с низкой односкатной крышей, крытой берестой и придавленными сверху земляными пластинами из свеже-нарезанного дерна. Ошкуренные топором толстые бревна еще сочились свежей смолой, а в лучах закатного солнца они, казалось, только что были облиты водой. Маленькая низкая дверь, грубо сколоченная из колотых досок, открыта. Вместо крыльца перед дверью лежала такая же колотая доска на двух столбиках, вкопанных в землю.

На крылечке сидел Поливанов. Он неодобрительно посмотрел на женщину:

– Задерживаешься, милая! Я ведь вас, прынцесс, ждать не буду! – Он открыл амбарную книгу. – Какой бригады?

– Лаврентия Жамова! – бесцветным голосом ответила Акулина. – Щетинина моя фамилия.

– Щетинина! – пробурчал Поливанов. Его черный палец уткнулся в конец списка. – Двое рабочих, один иждивенец! – Он поднял голову и осуждающе посмотрел на женщину. – В обчем без разницы, все одно три иждивенца получается!

– Побойся бога, Поливанов, хоть одну порцию работника выдели!

– Не проси, бабонька! Всей бригаде урезали; план выполнишь, тогда получай!

– Работать надо, а не хлеб клянчить! – стенки у палатки заколыхались, и, согнувшись, из нее вышел комендант. Он выпрямился, поправляя кобуру, неловко сбившуюся на живот.

– Как же я выполню – голодная!.. – Голос Акулины дрогнул, на глаза, помимо ее воли, набежали слезы. – Грудное дите у меня!

– Это не моя забота! – Сухов лениво потянулся и уставился на женщину, ощупывая глазами всю ее фигуру, и, потеряв к ней интерес, презрительно процедил сквозь зубы: – У нас, Щетинина, в рабоче-крестьянском государстве, закон: «Кто не работает, тот не ест!» Вот так, дорогуша! – И снова неожиданно и громко рассмеялся; так же резко бросив смеяться, хмуро проговорил: – Учитесь у Зеверова, дал план – полный паек получил!

Глаза Сухова постоянно шарили по лагерю. Вдруг они плотоядно загорелись. Комендант хищно осклабился и нетерпеливо потер руки. Мимо палатки шла Мария Глушакова.

– Марья! – окликнул он женщину. – Ефим еще не подох?

У Глушаковой дрогнули плечи, словно ее чем-то ударили. Быстро справившись с собой, она подняла голову, посмотрела на упитанного, крепкого мужика и гневно сказала:

– Вот че я тебе скажу: бесстыжий ты, хоть и начальник!

Загоготав, Сухов нырнул в палатку.

– Марья, погоди! Щас муку возьму, вместе пойдем.

Глушакова остановилась, поджидая свою деревенскую. Акулина сняла с крюка кантаря наволочку с отвешенной мукой и догнала соседку.

Спецпереселенки медленно шли по набитой тропинке. С чисто женским любопытством Акулина спросила:

– Че, Марья, пристает?

– Проходу не дает, жеребец стоялый! – Она с досадой фыркнула. – Так и шарит глазами за воротником, кажись, все титьки помял!

Женщины ненадолго замолчали. Акулина смотрела на маячившую перед глазами крепко сбитую фигуру Марии и с завистью подумала: «Везет же бабе – одна; никто ись не просит! А тут…» – и поинтересовалась у землячки:

– Ефим-то как?

– Не жилец Ефим. Доконает его грыжа. Одни глаза да нос остались! – скорбно ответила Мария и тяжело вздохнула.

Акулина тоже вздохнула и неожиданно для себя проговорила:

– Че ты, Марья, кочевряжишься перед комендантом! У него не заржавеет, со свету сживет.

Глушакова резко остановилась, повернулась и удивленно посмотрела на Акулину.

Щетинина тоже остановилась и, опустив глаза, покраснела.

Мария усмехнулась и, сложив пальцы в кукиш, сунула его в сторону палатки:

– Хрен с маслом ему. Не я за ним, а он за мной покамест бегает!..

Акулина, не поднимая головы, виновато проговорила:

– Прости, Марья, что дурь с языка сорвалась! – Щетинина повернулась и сошла с тропинки, направляясь к своему шалашу.

Глушакова участливо смотрела вслед измученной женщине и вдруг негромко окликнула Щетинину:

– Слышь, Акулина! Че я тебе хочу сказать, он за муку ничем не брезговат! И деньгами берет, и золотишком! Сама слышала, как некоторые торговались!..

Холодно и пусто крестьянину в жилом месте, где не слыхать ни задорной петушиной переклички, ни протяжного мычания коров, возвращавшихся с пастбища, ни беспорядочно-ленивого лая собак. Слышны только в поселке номер шесть злобная перепалка соседей, горький детский плачь, ругань отчаявшихся матерей.

Лаврентий Жамов сидел на самодельной лавке около кострища. Он прислушивался к гомонящему стану, ловя открытой грудью свежий ветерок, и с надеждой посмотрел на запад.

Прямо за рекой солнце садилось в узкую черную тучу, низко висевшую над горизонтом, разрезав красный шар на две неравные половины.

– Дождичка бы с ветром! – молил бригадир. – Повалил бы деревья. Все легше! – Вспомнилась вдруг Акулина, изможденная, постаревшая, ее грудной Коська. Лаврентий тяжело вздохнул, вспомнив своих детей, умерших на барже.

Низко над лесом стремительно просвистела стайка уток. Лаврентий поднял голову, следя за черными точками, которые быстро перелетели реку, растворяясь в багровых лучах закатного солнца. Вода в реке пошла на убыль. На обсыхающих гривах между многочисленными озерами пошла в рост трава. По берегам озер в молодой зелени неутомимо скрипели коростели. У Жамова отмякло лицо:

– Скоро покос!

Из балагана вышла Анна.

– Ты долго будешь полуношничать?

– Иду, иду! Задумался маленько! – скупо улыбнулся Лаврентий.

– Задумался! – проворчала Анна. – Тебе все больше других надо!

– Ладно, мать, не ворчи! – миролюбиво проговорил Жамов и поднялся с лавки.

Под утро прошел обильный дождь. Сильный порывистый ветер раскачивал вершины деревьев. В тайге что-то ухало, потрескивало. Проснувшийся Лаврентий чутко вслушивался в глухой шум дождя, барабанящего по крыше балагана.

«Однако, повалить должен! – подумал он о лесосеке. – Сильный ветер! Осподи, – взмолился бригадир. – Хоть бы норму выполнить. Оголодали совсем… Ну ништо…» – непонятно к кому обращаясь, не то к Богу, не то к черту, грозил простой мужик, сибирский кулак, неграмотный, но хорошо знающий счет, Лаврентий Васильевич Жамов.

Глава 15

Шум надвигавшейся грозы разбудил старую тунгуску. На черном небе непрерывно полыхали молнии, с оглушительным треском рвали над головой небосвод. Яркий, слепящий свет то и дело прорывался сквозь маленькое мутное оконце, на короткое время высвечивал нехитрое внутреннее убранство карамушки: два узких топчана вдоль стен, застланных оленьими шкурами, с лежащими человеческими фигурами, небольшой низкий стол, сколоченный из грубых досок, в углу железная печурка, – и затем наступала кромешная тьма. Анисья тревожно прислушивалась к громовым раскатам и глухо нарастающему таежному шуму. Нет, не спалось: старуха спустила ноги с лежанки.