Ярослав Домбровский - Владимир Дьяков

— У нас окна не для того, чтобы лазить. Я у вас велю взять и койку и стол.

— Я этого не знал, — отвечаю ему.

— Так я вас предупреждаю, если еще раз увижу, то отберу кровать».

Рассказывая далее о первом дне своего пребывания в тюрьме, Огородников писал: «Начал по примеру предшественников вырезать на дверях свою фамилию, потом вырезал надгробный памятник с надписью фамилий рас стрелянных[23]. Инструментом для этого служил мне штифтик от пряжки брюк». На второй день Огородникова перевели в другую камеру. «Я, — говорится в дневнике, — обрадовался случаю пройтись не по комнате, да и разнообразию (в моем положении и это много значило). Последовали за жандармом и я и моя койка. Новый номер по одной выкройке. Сейчас же занялся исследованием стен; прочел зачеркнутую фамилию Сливицкого, решился и тут сделать ему памятник. В другом месте [надпись: ] «Подпоручик 6-го стрелкового батальона Монастырский», вверху ноты — артист везде [остается] артистом».

Владимир Монастырский был сослуживцем и другом Огородникова. Активный участник военной организации, он был хорошо известен и Домбровскому: в воспоминаниях Пелагии Домбровской Монастырский упомянут одним из первых в числе знакомых ей единомышленников жениха.

С момента ареста Домбровского сестры Петровские и их юная племянница начали хождение по канцеляриям различных начальственных лиц, чтобы добиться разрешения на свидание с заключенным. Сначала у них ничего не получалось — свидания разрешались только ближайшим родственникам: отцу, матери, жене и детям арестованного. Пелагия пошла к коменданту города престарелому князю Бебутову, лично знавшему Домбровского, рассказала, что он арестован, и заявила, что она его невеста. Бебутов, по-видимому, не веря в виновность своего подчиненного, посочувствовал девушке и разрешил ей свидание с женихом. «Пожалуйста, мадемуазель, — сказал князь по-французски, — идите побыстрее и утешьте своего мальчика».

Свидания, по словам Домбровской, бывали раз в неделю, и она использовала их не только и даже не столько для того, чтобы оказать нравственную поддержку своему возлюбленному (в утешениях он вовсе не нуждался), сколько для передачи ему подробной информации о том, что делается на воле. Заранее приготовленные шифрованные записочки она каждый раз умудрялась передать незаметно, придумывая для этого десятки способов, не вызывавших подозрения у присутствовавшего при свиданиях Жучковского. Ответные записки Домбровский запаковывал в маленький кусочек гусиного пера, который он заранее брал в рот и, целуя невесте руку, с помощью языка осторожно просовывал такой «пост-пакет» между дрожащими пальчиками девушки. Позже, когда было получено разрешение на передачу книг, стало легче. Теперь почта в оба конца зашифровывалась с помощью текста: условленным способом в разных местах отмечались (слегка накалывались) буквы, из которых складывались слова и целые фразы. Времени это отнимало много, но зато гарантировало регулярное сообщение Домбровского с внешним миром. Разумеется, книги не возвращались непрочитанными. Не случайно Домбровская подчеркнула в своих воспоминаниях, что познания ее мужа в значительной мере добыты или пополнены чтением, размышлениями и умственной работой во время долгого тюремного одиночества.

Какая-то часть новостей поступала к Домбровскому через вновь прибывающих арестантов и через других заключенных, которым разрешали свидания и которые как могли пользовались ими. Для передачи записок относительно невинного содержания прибегали к услугам охраны, среди которой встречались отдельные лица, помогавшие узникам либо из сочувствия, либо за деньги или выпивку. Более верным способом был обмен записками через «почтовое отделение». Заготовив и как можно компактнее упаковав записку, арестованный просился в1 уборную и, препровожденный туда конвоиром, тщательно прятал там свое послание. Адресат шел следом и брал записку, отыскивая ее по известным ему признакам или с помощью интуиции. Поскольку Жучковский и его наиболее опытные помощники ухитрялись перехватывать такую почту, ей нельзя было доверять важные тайны. Но здесь выручали шифры, пользование эзоповским языком, а также то, что в такого рода записках адресат, конечно, не назывался, текст не подписывался, а почерк изменялся до неузнаваемости.

Самым доступным и распространенным средством общения между заключенными было, однако, перестукивание. Малоопытный в конспиративных делах Огородников натолкнулся на этот способ случайно, когда не прошло и трех дней с момента его прибытия в Цитадель. «Безнадежие, — говорится в его дневнике, — сливалось с надеждою, и тихо, постепенно перелетело мое воображение в кружки друзей, где только и жил. Да, грустно […]. Грусть давила меня. Что делать? Начал стучать в боковую стену, оттуда в ответ — тоже стук. Как я обрадовался, что хотя за стеной есть человек. Бедный! Он, может быть, тоже томится, а может быть, свыкся с своим положением. Начал стучать [снова], сосед тоже стучит в стену — вот и все удовольствие».

Через короткое время в дневнике Огородникова появляется запись, показывающая, как он овладел искусством перестукивания. «Бутный[24], — говорится в дневнике, — уже вторично сидит в Десятом павильоне. Он не замедлил передать нам[25] через отверстие бумажку с алфавитом […] для разговора посредством стука в пол и стены […]. Польская азбука разбита на пять рядов, в каждом (за исключением последнего) по пять букв […]. Например, я желаю сказать соседу: «dzień dobry» (добрый день). Буква «d» в первом ряду на четвертом месте, следовательно, нужно стукнуть раз (то есть показать ряд, в каком находится буква) и после краткой паузы — безостановочно еще четыре раза (то есть показать ее место в ряду) […]. Запретное искусство беседовать посредством стука […] усваивается так легко, что новичок уже на другой день обходится без справок с бумажкой».

Другой узник Десятого павильона, Б. Шварце, описал свое первое знакомство с тюремной азбукой в стихотворении, которое озаглавлено «Сосед». Вот его перевод вместе с прозаическим примечанием о К. Левиту, сделанным самим автором:

Тишь камеры моей нарушил чей-то стук:Собрат зовет меня, а я ответить не умею,Пожаловался он иль утешал — не разумеюИ слышу лишь глухих ударов звук.Как уловить в них мысль, как проследить за нею?!Сидевший здесь Гордон — я вспоминаю вдруг —Об этом написал. О мой безвестный друг!Стучи, еще стучи, теперь понять сумеюТюремных стен язык. На нем ведь ЛевитуВпервые, слышал я, здесь именно заговорил[26](Фамилию его нашел я на видуСредь надписей о тех, кто до меня тут жил).Но снова стук. Прислушиваясь, я к стене иду.И понимаю вдруг: «Кто ты?» — сосед меня спросил.

Среди тюремных стихов Б. Шварце есть одно, посвященное Домбровскому. Оно озаглавлено «Локетек» и рассказывает о том, как Шварце удавалось общаться с Домбровским посредством тюремной азбуки, хотя их камеры не были соседними. Вот текст этого стихотворения: