Механизм жизни - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А-а-а-а-а-а-а!» – возопил Зануда; к счастью для окружающих – мысленно. Сегодня он наконец понял, что означает слышанная в далеком 1812-м русская поговорка:
«Утро добрым не бывает!»
– Наша große любовь уж Vergangenheit,Ich dich больше не целовайт!
Наслаждаясь вокалом, Торвен в очередной раз ужаснулся тому, в каком виде доведется предстать пред светлые очи гере полковника. Что Эрстед о нем подумает? «Позвольте поинтересоваться, юнкер… Какое именно событие вы имели честь вчера отмечать?» И что ответить? Новоселье у издателя Смирдина? Пристраивали к мировой культуре сочинения гере Андерсена?
Ой, голова!
– Neva-fluss течет в море-акиян,А я от горя, meine liebe, пьян…
Рядом беззвучно смеялась Пин-эр. Проявив чуткость, девушка не стала добивать дряхлого бурша. Даже принялась записывать рецепт спасительного лекарства, перемежая иероглифы рисунками загадочных плодов. Торвен лишь рукой махнул. Не поможет!
Вообразил, старый дурак, что тебе снова двадцать…
К его чести, до гостиницы он вчера добрался своими ногами. Даже смог принять рапорт мордатого коридорного, поджидавшего его со списком адресов. Скользнув взглядом по верхней строчке, убедился, что полковник Эрстед действительно в Петербурге, и, вполне удовлетворен, принялся проводить с лакеем строевые занятия. Мордатого спасло лишь появление вышедшей на шум Пин-эр. При виде девушки отставной лейтенант присмирел и…
Торвену стало холодно. Словно за шиворот прыгнула толстая и мокрая лягушка. Вчера они… То есть он… Он что-то пытался ей объяснить, сказать. Или даже сказал…
Святой Кнуд и святая Агнесса!
Коляска, управляемая тенором-полиглотом, бодро катила по мостовой. Улыбаясь, фру Торвен ненавязчиво поддерживала гере Торвена под локоток. Оставалось одно – покориться судьбе.
– Даже не знаю, фрекен, что вам рассказать, – вздохнул Зануда. – Господа русские писатели обсуждали литературные проблемы. Бурно. Активно. И повторяли много раз…
Из вчерашнего кутежа запомнились жалкие обрывки. Гере Smirdin – острый оценивающий взгляд из-под густых бровей. Гере Krylov – о-о, sehr groß Krylov! Все толковали о каком-то гере Pushkin, но Зануда оного не приметил. Зато навеки запомнил парившую в воздухе птицу-фразу: «A teper’ vyp’em za…»
В самом скором времени начались чудеса. Например, из стены вышел призрак Ханса Христиана Андерсена. Вначале показался длинный нос, затем хитрая физиономия. Блеснул знакомый, полный ехидства взгляд…
Торвен не удивился, напротив, обрадовался. Явился! И правильно, пусть сам теперь разбирается с переводчиками-карбонариями и своим участием в мировой революции. Поймав призрак за лацкан, Торвен так все ему и высказал. Андерсен спорить не стал, согласился, после чего последовало очередное «A teper’ vyp’em…» – и обнаглевший призрак предложил выпить на брудершафт.
Нацеловавшись, Андерсен сошел с ума. Уверял, что взял псевдоним и теперь известен как Николай Васильевич Гоголь. Зануда счел это очередной фантазией гораздого на шутки Ханса Христиана. Тем более что к их компании присоединился еще один призрак, вышедший ради разнообразия не из стены, а из висевшего на ней портрета и оказавшийся американцем – Эдгар, или Аллан, кто его разберет. Андерсен заявил, что про портрет он обязательно чего-нибудь напишет, потом раздалось волшебное «A teper’…» – и они по русскому обычаю soobrazili na troih. Американец, не закусывая, стал рассказывать какие-то ужасы про мертвых «панночек»; Андерсен каркал вороном, завещал в случае его безвременной смерти тела не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения, и продавал Смирдину за сумасшедшие деньги «Повесть о том, как поссорился Честный Трубочист с Храбрым Портняжкой» – но, укоряем совестью, отдал повесть даром для альманаха «Новоселье»…
Что было дальше, Торвен не помнил. Он в мыслях осудил себя на десять суток гауптвахты – и подумал, что город Петербург не так уж плох. Вот только что скажет Эрстед?
– Leben больше не стану, поверь,Застрелюся, купимши Gewehr…
2
– Вы по поводу пленных? Можете не беспокоиться. Я их уже расстрелял.
Волмонтович рассеянно помахал рукой в воздухе, словно разгоняя табачный дым. В левой руке князь и впрямь держал трубку с длинным чубуком, но она давно погасла.
Торвен и Пин-эр переглянулись в недоумении. Китаянка колебалась: приветствовать князя книксеном, разученным в Париже, или лучше не надо? Зануда, втайне нервничая, принял официальный вид: грудь колесом, каблуки вместе, на лице – вежливая маска.
– Какие пленные? О чем вы?!
В следующую секунду память догнала его. 1813 год, октябрь. Вечер у походного костра. Тогда, в бликах пламени, бледное лицо Волмонтовича выглядело пепельным. А потом князь снял черные окуляры…
Торвена пробрал озноб.
«Вы, кажется, датчане? По поводу пленных?.. Я уже расстрелял эту сволочь…»
– О, у нас гости! – до князя, кажется, лишь сейчас дошло, кто перед ним. – Рад видеть всех в добром здравии. Что привело вас в это логово тирании?
Странное дело: сколько лет знакомы, а Зануда все не мог привыкнуть ни к мрачному юмору поляка, ни к самому Казимиру Волмонтовичу как явлению природы.
– Не время веселиться, – он решил брать быка за рога. – Эминент в Петербурге! Не знаете, где сейчас полковник? Вам грозит опасность…
– Да-да, полковник…
Волмонтович в задумчивости прошелся от стены до стены. Резко остановился, щелкнув пальцами на манер испанских кастаньет. Качнулся с пятки на носок.
– Полковник отправился на рекогносцировку.
– Простите?
Известие об Эминенте князь явно пропустил мимо ушей. Это было совсем не похоже на осторожного, предусмотрительного Волмонтовича.
– Располагайтесь!
Широким жестом пригласив гостей в апартаменты, князь убрел куда-то в глубь квартиры. Торвен последовал за ним. В гостиной князя не обнаружилось.
– Подождем, – вздохнул Зануда. – Я все-таки надеюсь получить вразумительный ответ.
Пин-эр с сомнением покачала головой, но все же присела на обтянутый набивным шелком диванчик у окна. Торвен выбрал место за столом – с таким расчетом, чтобы видеть входную дверь. Он покосился на китаянку – та сидела как на иголках.
В глазах девушки читалась тревога.
– А, вот вы где!
За время отсутствия Волмонтович успел облачиться в новехонькую шинель. На голове его красовался шелковый цилиндр – такой высоченный, что ловкий фокусник спрятал бы туда двух-трех кроликов и голубку в придачу. Без привычного черного плаща князь выглядел незнакомцем. В руках он нес два ларца, которые с грохотом водрузил на стол.
– Пардон, меня ждут дела. Нет-нет, сидите!
– Мне необходимо увидеться с гере Эрстедом!
– Так ждите его здесь.
В первом ларце обнаружилась пара пистолетов незнакомой Торвену системы. Князь взял оба, отошел к стене и замер – словно раздумывал, как половчее спрятать оружие под шинелью.
– Вы уверены, что полковник скоро вернется?
– А? – Черные окуляры неприятно сверкнули. – Разумеется, вернется. Если только не уплывет за угрями в Америку…
Не договорив, князь шагнул к столу так стремительно, что Зануда вздрогнул. Однако Волмонтович всего лишь вернул пистолеты на место. Пробормотав: «Ясна панна!» – он сорвал с головы цилиндр и церемонно раскланялся перед Пин-эр. В ответ с губ китаянки слетел тихий стон; точнее, жалобное поскуливание. Но девушка взяла себя в руки. Встав, она старательно изобразила книксен.
– Ваша супруга – ангел, пан Торвен! Мои поздравления!
– Благодарю…
«Откуда вы знаете, что я записал фрекен Пин-эр своей женой?!» – хотел спросить Зануда. И не спросил. Поведение Волмонтовича не располагало к логической беседе.
– Прошу прощения, ваше сиятельство, – он сделался до оскомины вежлив. – Вы здоровы? Может быть, подошло время лечения электричеством?
– Я? Нездоров?
Волмонтович с изумлением воззрился на доброжелателя. Даже окуляры снял, что случалось с ним редко. В глазах князя клубился туман, заволакивая взгляд бессмысленной мутью.
– Нет, вы только послушайте! Я нездоров!
Князь расхохотался. Смех его напоминал карканье вороны. Швырнув цилиндр на стол, он чуть ли не бегом пересек комнату и остановился у окна, спиной к гостям. Торвен замялся, не зная, как продолжить разговор, и в его ладонь лег сложенный вчетверо лист бумаги.
Стараясь не шуршать, он развернул записку.
«Chien – terreur. Prince – malheur».[36]
Флюидического «пса», который, если верить рассказу Эрстеда, был заключен в девушке, Торвен воспринимал скорее как метафору. Однако сомневаться в чуткости китаянки не следовало. «Метафора» чуяла беду. Что же стряслось с князем?!
– У меня болит сердце, пан Торвен.
Волмонтович смотрел на него в упор. Прятать записку было поздно. Но князь, кажется, не интересовался чужой перепиской.
– Виной тому не болезнь, нет! Могу ли я спокойно смотреть на то, что кровавый тиран делает с моей родиной?
