Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

Война с врагом. Война с народом. Он родился в самый пик большого террора – в 1937‑м. До поры был таким же слепым кутенком, как и все мы, когорта, зараженная немочью страха, лжи и бессилия.

Когда могильную плиту чуть сдвинули с нашей общей ямы, от когортных болез ней каждый избавлялся на свой салтык. В одиночку. Это заболевают когортой, а исце ляются поодиночке, коллективного прозрения не бывает, только индивидуальное.

Из всех нас, своих студенческих друзей, из советских спортсменов большого ка либра он первым начал бодаться с дубом.

Колокольчик, дар Валдая, дар Божий, может греметь, как ботало на коровьей шее. Сам от горшка два вершка, только записался в шахматную секцию Ленинградского двор ца пионеров, а уже, прибив какого-нибудь шкета стар ше себя на три-четыре года, такой звон поднимает – со святыми упокой: «Пижон! Сапог! Играть не умеешь…» А прибьют его – сразу в рев. Едва слезы высохнут, снова звонит: «Салаги! Шмокодявки! Играть не умеете…»

Поколачивали звонаря, щелбанов давали, за нос таскали – не унимался. Окрести ли Борю «малой сволочью», о чем он в разные годы своей жизни вспоминал почему-то с превеликим удовольствием.

Кстати, у него не было бы многих неприятностей в жизни, если бы он из «малой сволочи» стал «большой», а не носился бы, как с писаной торбой, со своими понятиями о чести, совести, справедливости, слове джентльмена и прочих добродетелях, украша ющих завсегдатаев Пиквикского клуба, а не дубасящих друг друга по голове мастеров интеллектуального бокса.

Игра при свете совести

В матче 1972 года в Рейкьявике Спасский боролся со спортивным начальством, тре бующим прекратить игру, чтобы сохранить корону за Советским Союзом. Накануне третьей партии чемпиону мира позвонил из Москвы председатель Спорткомитета СССР Павлов и сказал:

«Борис Васильевич, вы должны предъявить ультиматум», на что Спасский ответил: «Сергей Павлович, я буду играть матч» – обмен этими репликами продолжался полчаса, после чего Борис лежал в номере три часа. Тогда говорил: «Меня трясло». Сейчас, посмеиваясь: «Отдыхал».

Перед звонком Павлова Спасский вел в счете 2:0, причем за победу во второй партии очко ему было начислено без игры из-за неявки соперника, американца Робер та Фишера. Тогда же, в 72‑м, я позвонил Михаилу Талю и спро сил, что Миша сейчас сделал бы, и услышал: «Я не пришел бы на третью партию – подарков (речь шла о втором очке. – А. С.) не принимаем. И Ботвинник не при шел бы, и Петросян, и любой другой гроссмейстер. Это единственный выход из поло жения, но только не для Спасского. Боря ведь у нас невольник чести…»

Неужели опытнейшему матчевому бойцу, прожженному игроку Спасскому не прихо дила в голову эта идея? Спрашиваю его об этом через четверть века после Рейкьявика…

– Мне пришло в голову сдать третью партию, как только Бобби в моем присутствии начал скандалить с главным арбитром матча Лотаром Шмитом, жалуясь на шум телеви зионной камеры. Но я был связан словом, которое дал Фишеру, – играть эту партию, играть в специальном помещении, без публики.

Фишер воевал в Рейкьявике со своими ветряными мельницами, Спас ский – со своими.

Игру при свете совести обычно не рассматривают. Царство чистой игры и мир справедливости и милосердия в обыденном сознании не соприкасаются. Но творящий игру (искусство) воспринимает ее в высшей степени ответственно. У него, как и у ре бенка, писала Марина Цветаева в статье «Искусство при свете совести», безответственность во всем, кроме игры. «То, что вам – “игра”, нам – единственный серьез. Серьез нее и умирать не будем».

Ставший королем справедливой игры (шахматы для Спасского прежде всего спра ведливая игра), он чувствовал колоссальную личную ответственность за все происходя щее в этой вселенской, без государственных границ монархии и невозможность нарушать ее писаные и неписаные законы. Для государственных чиновников одно было важно – любой ценой оставить корону, принадлежащую Советскому Союзу, в стране ее постоян ной прописки. Для него – сыграть матч с самым сильным противником, ибо принадле жавшая ему и шахматному миру корона не могла быть предметом торга и закулисных дипломатических игр и должна была быть оспорена только в честной борьбе.

Невольник чести, он спас тогда матч в Рейкьявике вопреки всему – партнеру, собственному руководству, личным, если понимать их эгоистически-прагматически, интересам. Спас матч и достоинство справедливой игры.

Догадал его черт родиться в России с умом и талантом, который не может быть ре ализован иначе как в ожесточенной конкуренции, в борьбе с ее неизбежным спутни ком – подавлением личности, принуждением, насилием одного интеллекта над другим.

Шаховский Пушкин

Ему, ласковому теляти, двух, а то и поболе маток сосать и мирно пастись бы на зеленом лугу, резвяся и играя, радуясь жизни, а его для корриды приспособили, наделив великим шахматным даром.

– Помнишь, как провожали у Хемингуэя тореадора на пенсию? – спросил меня как-то Спасский. – Приготовили ему подарок под огромным покрывалом. Снимают покрывало, и на тореро смотрит голова разъяренного быка. Он смертельно побледнел, и стало ясно, что всю жизнь он быков этих страшно боялся, но сражался и побеждал.

Недавно, встретившись с Александром Исаевичем Солженицыным, Спасский пре поднес ему в дар шахматную книгу с надписью: «От благодарного бодателя дуба». В годы идеологической травли Солженицына десятый шахматный чемпион мира пользовался любой возможностью – будь то партийно-хозяйственный актив Ново сибирской области, или встреча с шахтерами в одном из городов Донбасса, или лекция для ученых Дубны – чтобы рассказать об одном из своих любимых русских писателей Солженицыне, о его взглядах на историю России…

Надо ли говорить, что ни при каких обстоятельствах Спасский не подписывал коллективных писем-обличений.

Никогда не слышал от антикоммуниста Спасского, что он готов взойти на костер или плаху за свои убеждения. А вот защищая близкого ему по духу человека, готов был, по собственному признанию, и на плаху, как в 68‑м, когда наши шахматные вожди готовились расправиться с Паулем Кересом за моральную поддержку чешского гроссмейстера Людека Пахмана после советской оккупации Чехословакии. Спасский, далекий от дворцовых интриг, вынужден был поучаствовать в снятии с поста главы советских шахмат Серова, намеревавшегося сурово наказать Кереса.

Пушкин определяет игрока как человека, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого. (Желающие могут проверить по «Пиковой даме», эпиграф к четвертой главе.) Профессиональный игрок с одиннадцати лет (именно в этом возрасте государство положило стипендию мальчику редкого таланта, и он стал главным кормильцем семьи, состоявшей из мамы Екатерины Петровны, старшего брата Жоры и младшей сестры Иры), попытавшийся, став чемпионом мира, создать первый у нас в стране шахматный профсоюз (из этой затеи ничего не вышло), считавший своим долгом защищать и защищавший всех, кого преследовали власти – и Кереса, и Корчного, и Геллера, и Пахмана, полагавший долгом шахматного короля объединять людей разных рас, убеждений, вероисповеданий и даже страны с разными политическими системами, Борис Спасский, внук и правнук русских священников, не мог заставить себя быть лояльным к своей стране, попиравшей нравственные правила и установления. Это создавало страшное душевное нестроение, порождало сильный внутренний разлад. Вот почему три года своего чемпионства – с 1969‑го по 1972‑й – он называет самыми горестными в жизни. Вот почему считает себя как шахматного монарха несчастной фигурой – «голым королем».

Голый король? Я назвал бы его стеклянным королем.

У американцев есть такое выражение – «стеклянный парень», его применяли перед Рейкьявиком к Роберту Фишеру – хрупкому, казалось, как стекло, впечатлительному, неуравновешенному в отличие от Бориса Спасского, представавшего образцом выдержки, спокойствия, корректности, доброжелательности, универсальная игра которого была прежде всего гармонична – недаром сербы называли его «шаховский Пушкин».

Невольник чести, раб своей репутации спортивного джентльмена, человек, всегда живший так, как хочется, но знавший, что жить надо так, как Бог велит, шахматный монарх, чувствовавший огромную ответственность перед шахматным миром, но отдающий себе отчет, что как пастырь-администратор стоит исключительно низко. Одиночка, всегда державшийся вне групп, коллективов, партий, не вписавшийся ни в советскую систему, пока жил здесь, ни в западную, когда стал жить там. Стеклянный король, прозрачный в своих побуждениях и замыслах – не в шахматах, в жизни.

Охраняемый до поры щитом своего звания, Спасский объявил в 1974 году открытую войну Спорткомитету СССР. Сказав, что защищает от нападок Корчного, ставшего в ту пору «невозвращенцем», Спасский сжег за собой все мосты. Возможности сбежать, играя на