Сомнамбула - Екатерина Завершнева

Белые пятна

Под утро зимние звезды стоят высоко над головой — Ворон, Охотник, Очаг. Голоса разбегаются по степи, как горох по тарелке. Звон посуды, ржание лошадей. Столбы дыма исчезают в белесом небе. Нужно уходить, пока земля суха, не дожидаясь туманов.

Лошади фыркают, переступая с места на место, вслушиваясь в далекий зов, идущий с востока. В руках у женщин мешочки с семенами черного тмина, который отбивает след и сводит с ума чужаков.

Движение начнется, когда весь скарб будет уложен в повозки. Мертвые вещи должны быть похоронены, так говорят знающие дорогу, и дети ползают по земле, собирая бусинки, веревки, черепки. Взрослые молча ждут, пока последний осколок не будет погребен в земле.

Старейшина подает знак и племя вступает в круг, начертанный на земле.

Мужчины поют, не разжимая губ. Пение, обращенное на восток, похоже на гул в осином гнезде, который становится тем сильнее, чем выше поднимается солнце. Яростное свечение горизонта, мелкие точки звезд, горячий ветер, предрассветные голоса растущего мира. Разбуженная людьми, степь начинает дышать — теперь дороги безопасны.

Полгода под водой. Чем занималась, о чем думала? Жалела себя, его, натыкалась на старые вещи, плакала, читала, заваривала крепкий чай, чтобы ночь прошла быстрее? Какие-то зацепки? Нет никаких зацепок, все ухнуло точно в прорубь. Изо дня в день она слонялась из угла в угол и старалась не думать. И это сработало.

Почему-то вспомнилось брошенное на старой квартире лимонное деревце, которое после долгого молчания, вызванного пересадкой, обещало подрасти. Теперь оно наверняка засохло. Или за ним ухаживает другая женщина, получившая его в наследство вместе с квартирой, в которой наконец-то будет порядок. И еще остались какие-то книжки, неразобранные, в ящиках, теперь непонятно чьи. На всякий случай она к ним не прикасалась. В толстой тетрадке, заполненной на одну треть, бессистемные записи о природе сновидений. На календаре красным карандашом отмечена маленькая победа зимнего солнцестояния — лебедка идет со скрипом, но флажок поднимается чуть выше, чем вчера, и новый отсчет, увеличенный на четыре минуты, напоминает о том, что ежели где чего убудет, то в другом месте непременно объявится. Нет, он не объявится, потому что успел ухватиться за что-то материальное и деловито спасся, пока зашторенная субмарина ложилась на дно.

Она подумала о том, насколько ровной оказалась новая жизнь. Записи прибывали, оседали в столе, ожидая отдаленной редакции. Солнце грозилось повернуться и уйти, в его услугах нуждались все меньше, заполняя искусственным светом отведенные для жизни помещения. Подруги приходили посочувствовать, толковали о худе без добра, говорили, что ей надо возвращаться к жизни. За ними появлялись невнятные претенденты на любовную лирику и пасовали без поддержки. Один особенно старый друг приносил по вторникам маленький тортик и ругал начальство, обходя молчанием вопросы личного свойства, видимо, готовясь к лобовой атаке. Потом закончилась зима, весна перерастала в лето, но она по-прежнему находилась где-то между первыми числами декабря, когда снится одно и то же и не запоминается.

День за днем она поднималась к нему по веревочной лестнице сна, на которой протянуть руку означает упасть. Ей определенно не хватало ловкости, и она боялась высоты. Он смотрел на нее сверху вниз и сердился. Сколько можно, мы застрянем здесь навсегда, вот неумеха. Она боялась спросить, куда ведет эта лестница и зачем они по ней взбираются. Назад было страшно, вперед еще страшнее. Так продолжалось всю зиму и всю весну.

На улицах становилось все больше и больше похожих лиц. Он растворился в толпе двойников, и она ловила себя на том, что уже не помнит его лица. Если закрыть глаза, то остается только смутная боль, что-то красное, розовое, бесцветное. Она ощущала легкое беспокойство, которое перезимовало подо льдом и начало потихоньку оттаивать, напоминая о себе приступами хозяйственной активности. Она мыла пол, гладила белье, перебирала крупу — ничего не помогало. Ржавая вода просачивалась во все отсеки, наглухо изолированные по тревоге. Не думать о нем, не встречаться с теми, кто встречается с ним, и никогда не ходить той же дорогой, даже если она самая короткая. Лежать на дне без движения, чтобы ни один радар не мог обнаружить пустоту, в которой медленно перегорает кислород.

Наконец весна закончилась и стало ясно, что у этой стратегии плюсов нет, одни минусы, и что все равно придется подниматься наверх. И вот однажды утром она поняла: ей необходимо увидеть его, сегодня или никогда. Иначе не узнаешь, что сейчас на земле — мир или война. Что может быть проще — дойти до телефонной будки, набрать номер и сказать: «Здравствуйте, я хотела бы поговорить с…».

Она возвращается, пересекая границу зимы, покупает в магазине горячий хлеб и ест его прямо на улице, потом вступает в незамысловатый диалог со старушками, сидящими на лавочке возле подъезда. Снег в конце мая, вы только подумайте! Сколько лет живу, а такого не видела. Мир определенно на грани катастрофы.

Она отламывает ветку сирени, чтобы поставить ее в теплую воду. Разговаривать не с кем. Здесь такие не проживают. Был, но уехал. Куда? А кто его знает. Вот и весь разговор. Но почему же хочется танцевать, положив руку на плечо снегопада и, попадая пальцем в небо, кричать: «Вы видели ее, видели?!»

Маленькая звездочка в вечернем небе, первая в этом году.

Каньон

Я скучала без него, даже если он уезжал ненадолго. Длительные экспедиции организовывались все реже, институт переживал трудные времена. Неделя-другая, и он возвращался с кипой черновиков, подновленным загаром и очередной коллекцией образцов. Желающих ехать с ним набиралось много, несмотря на сомнительные условия работы. Он знал наизусть все тропы южной гряды и обходился без карт, выбирал короткие и трудные подъемы, чтобы не терять времени на траверсах, а также предпочитал обходиться без женщин, которые, по его мнению, в походе годились только на роль балласта.

Институтский «балласт» в полном составе был влюблен в него и не обижался. Тем более что в походных условиях дамы оказывались в невыгодном освещении — обгоревший нос, растрепанная прическа, искусанные комарами лодыжки и кокетливо пузырящиеся на коленях джинсы. На месте было как-то сподручней. Вовремя поднесенная чашка кофе, говорят, иногда кардинально меняет жизнь. Но он был совершенно непробиваем, и за это его любили еще больше. Год от года ставки росли, и даже появление в штате двух молодых и симпатичных сотрудников, которых прислали на стажировку, существенно не изменило расстановку сил. Надо ли уточнять, в кого я была влюблена с первого дня пребывания в институте. Иногда мне удавалось — за его спиной — попасть в списки, тогда он вызывал меня и, быстро проговаривая имя-отчество, клялся, что это в последний раз, потому что он не хочет рисковать ценной, но плохо приспособленной к условиям экспедиции штатной единицей.

Конечно, пользы от меня оказывалось больше, чем вреда, поскольку готовить он так и не научился, а продукты для партии заказывал по схеме «коньяк-сухари», недоумевая насчет остального. Я оставалась на базе и занималась столь ненавистной мне хозяйственной деятельностью, потому что примерно раз в три дня партия возвращалась в лагерь. Иногда он уходил на разведку в одиночку. Воспользовавшись этим обстоятельством, я однажды увязалась за ним, и образ праведника, которого кроме науки ничего не интересует, сработал безотказно. Я быстро собрала вещи и держалась на почтительном расстоянии до первого перевала, который уже предоставлял возможность бросаться на шею и оглашать воплями окрестности. Серьезность с него слетала легко и он, хлопая себя по коленкам и гогоча, рассказывал о доброжелателях, до которых дошли слухи. Я думаю, говорил он, их смущает, что я не проталкиваю тебя ни в печать, ни по служебной лестнице, и они хотели бы разобраться. Если бы они узнали, что мы остановимся средь бела дня за первым поворотом на ночевку!..

«Касаться тебя всегда странно. Вот я обнимаюсь в маленькой палатке с живой легендой, чье имя навечно закреплено за подвидом реликтовой сосны, еще за какими-то козявками, а потом этот вонючий препарат во всех аптеках, бальзам такого-то. Если будешь что-нибудь называть моим именем, то выбери, пожалуйста, объект посимпатичней. Впрочем, тебе нельзя, конспирация.

Итак далее. Я болтала, а он слушал, зевал и светил фонариком в потолок. Палатка была полуторной, в ней помещался один человек и один ребенок, но в нашем случае большего и не требовалось, потому что мой любимый естествоиспытатель, вопреки всем своим званиям, оставался стройным и сухим, проведя полжизни в экспедициях. Перед сном полагалась история.

— Сегодня я расскажу своим маленьким радиослушателям сказку про Князя Вещества. Между прочим, ее обычно упоминают в связи с каньоном, над которым мы в данный момент возлежим.