Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

А тогда, покатавшись на лифте в девятиэтажке или на эскалаторе в метро, можно было купить мороженое на палочке под названием “эскимо” — после этого почти всегда возникала зависть к москвичам: им-то можно было каждый день и на лифте кататься, и в метро на эскалаторе или просто в вагоне, и “эскимо” есть, и в кино ходить на любой фильм, который идет, а не ждать, пока все один посмотрят и другой привезут. А еще в Москве был салют, который мы ходили смотреть в сад Центрального дома Советской Армии, в котором стояли танки, ракеты, самолеты и другие агрегаты военного назначения. Не знаю, настоящие они были или обманные, но считалось, что настоящие. (Это только империалисты тогда всех обманывали, об этом везде говорилось и писалось — “Что же за сволочная такая страна, эта Америка!” — периодически восклицала тетя Лиза после очередного сообщения ТАСС.) Еще в Москве можно было покататься на “чертовом колесе” в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького. Горький — это псевдоним великого пролетарского писателя, но, как говорят, тот, кто живет под чужим именем, живет не своей жизнью. Так и с Горьким было — писатель был пролетарский, а жил отнюдь не как пролетарий, а даже совсем наоборот, и в основном в разных фешенебельных странах, вроде Италии и пр. Хотя, с другой стороны, почему он должен был жить по-пролетарски? Вот, скажем, министр сельского хозяйства в сельской местности не живет, а живет в центре, в столице, как будто в Москве выращивают пшеницу или курагу какую-нибудь! Так и с Горьким было, но в конце концов он опролетарился и стал опять жить в первом государстве пролетариата, пока не умер или пока его не отравили, что в этом случае одно и то же.

А потом, пока еще дом с подпорками не рухнул, мы поехали на автовокзал и купили билеты на автобус дальнего следования по маршруту Москва — Спасск. Мы уехали, а дом с подпорками так и не рухнул, но когда всех оттуда переселили, то его сломали, а переселили всех в отдаленные районы новостроек — жить стало комфортнее и скучнее.

До Спасска мы ехали долго, я аж умаялся, хотя, скорее всего, потому долго, что в детстве все дольше и длиннее кажется. В Спасск приехали поздно, а в Городец — еще позже (до Городца от Спасска курсировал обычный районный автобус с женщиной-кондуктором, отрывавшей билеты за деньги), так что бабу Нюшу, видевшую царя, я в ту ночь так и не увидел, потому что она спала на печи, а наутро, пока я спал, она с печи слезла и в огород пошла — она каждый день ходила в огород выращивать лук, чтобы ее дети потом его в Москве на рынке продавали. Но выращивала она лук не целый день, а с перерывами — в перерывах же вовсю лежала на печи. Должен признаться, что баба Нюша меня разочаровала: с одной стороны, — видела царя, а с другой стороны, — каждый день лук выращивала. Посмотрел я на нее однажды, когда она, придя с огорода, на печь лезла, повернулся, да и пошел себе гулять на улицу.

На улице был пруд, в нем плавали утки и селезни, а вокруг него бегали куры с цыплятами, а все потому, что утки и селезни плавать умеют, а куры с цыплятами — нет, поэтому одни плавали, а другие бегали, каждому, как говорится, — свое, а иногда и чужое, потому что мы кое-что нашли. Нашел не я, нашел Колька, но поскольку я рядом с ним стоял и поскольку мне очень хотелось, чтобы нашел и я тоже, то будем считать, что нашли мы. А нашли мы настоящее утиное яйцо! И конечно же, мы его взяли и понесли домой, большое такое, тяжелое (Колька один раз дал подержать), а дома поджарили и съели. Теперь-то я понимаю, что чужое брать нехорошо, а тогда чужого ведь и не было вовсе — все, что лежало, висело или стояло без присмотра, считалось общим, поэтому брали и несли домой, а что в дом попадало, то это уже — свое, и если кто возьмет, то украл, значит.

А утки раскрякались, наверное, яйцо искали, а куры им его искать помогали, потому что яйцо на берегу в траве лежало, вот если бы на дне пруда, то ни курам, ни нам его бы не найти, а так вот нашли — мы, а не куры, а могли бы и куры найти, но только что бы они с утиным яйцом делали, ведь жарить яйца они не умеют, наверное, уткам бы отдали. Но, надо сказать, утки сами виноваты: расплавались, видите ли, в пруду, а яйцо без присмотру оставили — за вещами, вообще-то, присматривать надо, особенно за собственностью, но это все уже потом поняли, а если кто и тогда понимал, то того клеймили позором на собраниях.

Еще в Городце мы ходили в луга за горохом, который рвать не разрешалось, потому что он был колхозным, а чтобы было понятно, что он колхозный, а не общий, то гороховое поле периодически объезжал объездчик на лошади: он потому и назывался объездчиком, что поля объезжал, в основном гороховые — в тот год горох почему-то сажали. А горох — дело такое, он, как известно, вкусный, а что вкусно, того и хочется, поэтому его хотелось, но нельзя было, но, наверное, все-таки можно, иногда, и мы, запасшись большими мешками, выходили за околицу в луга и рвали себе, рвали... А когда на горизонте появлялся объездчик, то к нему выходила тетя Лиза и заговаривала ему зубы, потому что тетя Лиза и объездчик были старыми знакомыми. Ей очень нравилось заговаривать ему зубы, и она этим часто хвалилась перед бабой Нюшей, но бабу Нюшу это нисколько не интересовало: еще бы, она царя видела, а тут какой-то объездчик, несмотря на то, что про царя можно было в основном шепотом, а про объездчика — хоть во всю глотку.

Собирать землянику мы ходили на кладбище, ту, которая дикая, а не ту, которую выращивают, потому что на кладбище никто землянику не выращивал, она сама там росла, а мы ее там собирали потому, что ее там больше никто не собирал: местные жители были все-таки верующими, хотя всякую религию тогда отменили, как, впрочем, и смерть, поэтому земляника на кладбище и росла, так как живая была, а не мертвая — мертвая не росла бы. Кладбище было вполне старорежимным, с чугунной оградою и железными крестами, а земляника была спелая-преспелая, красная-прекрасная, сладкая-пресладкая — умереть не встать (вот, видно, до нас умерли, не встали, тут их и похоронили — давно, поэтому никто сюда за земляникой и не ходил: тут нам очень страшно стало — а вдруг — Вий?!).

Фильм “Вий” мы не видели, потому что детям до 16 лет вход на него был воспрещен, но о содержании этого фильма мы слышали, как правило, от тех, кто сам фильм не видел, но от кого-то слышал, о чем он. А не пускали на него детей до 16 не потому, что он любовный был, а потому, что страшный. Со временем мы уже прекрасно знали, что и как там происходило, и даже играли в Вия. Происходило это так: панночка с широко раскрытыми от ужаса глазами должна была ненормально озираться вокруг и кричать “Приведите мне Вия! Приведите мне Вия!”, после чего приводили Вия, кого-нибудь с закрытыми глазами. Он должен был идти непременно с вытянутыми руками и пытаться кого-нибудь поймать — если он кого-то ловил, то должен был пойманного душить (понарошку, конечно, но все равно больно), а этот пойманный должен был орать “А-а-а!”. Если Вий долго никого поймать не мог, то он должен был восклицать зловещим голосом “Поднимите мне веки! Поднимите мне веки!”, после чего открыть глаза, и все должны были упасть, умерев от страха (тоже понарошку, конечно). В общем, все были чего-то должны.

Еще говорили, что фильм этот сняли по книге, которая называлась так же, но была запрещенной, потому что тот, кто ее читал, сразу умирал от страха (мы, конечно, тогда уже понимали, что не от страха, а от разрыва сердца: от страха — это так, для совсем уж маленьких), поэтому эту книгу и запретили. Особенно ее нельзя было читать высшему руководству страны, чтобы не умереть от разрыва сердца. Даже тогда, когда тогдашний лидер государства просил своих подчиненных эту книгу ему достать, его подчиненные, конечно, достать эту книгу нигде не могли, потому что она была запрещенная, да еще к тому же они боялись, что он после прочтения этой книги умрет, а так как не выполнить его просьбу не могли, то отвечали, что книга эта, дескать, навсегда утеряна во время войны, так как в войну немцы вовсю за этой книгой охотились, чтобы давать ее читать своим врагам для их (врагов) каюка. Общеизвестно, что одним из вопросов, задававшихся немцами партизанам, был вопрос “Где Вий?”, на что большинство партизан пожимало плечами, и их тут же расстреливали (вообще пожимать плечами лучше не надо — себе дороже выйдет), тех же партизан, кто плечами не пожимал, а на этот вопрос ехидно отвечал “Гоголь-моголь!”, не расстреливали, а дружески хлопали по плечу и назначали работать полицаями в комендатуру, где они получали эрзац-продукты (при этом слове у нас всегда текли слюнки, и мы мечтали о том, что когда вырастем, то обязательно поедем в Германию и привезем оттуда эти эрзац-продукты и накормим ими всех, — пусть и наши люди отведают заграничных деликатесов!). Оттуда, из этой комендатуры бывшие партизаны посылали шифровки в Центр, и именно эта ценная информация явилась существенным вкладом в достижение победы в войне. Уж не знаю, верил ли лидер государства своим подчиненным или нет, но когда через много лет лидеры страны стали умирать один за другим, у меня возникли определенные сомнения по поводу невозможности достать книгу “Вий”, а когда страна распалась, как карточный домик, то тут я понял, что Вию подняли веки.