Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совмещение свойств относительных и качественных прилагательных имеется в атрибутивных сочетаниях типа ладанное облако (I: 265); кофейное гаданье (III: 476); лучная вонь (III: 130); из-под ресничного взлету (II: 23); адский уголь (III: 477); пепельная груда (I: 181); дном чашечным (III: 687); дыма очажного (III: 675); фуражечный взмах (III: 176). В связи с проблемой устранения границ между относительными (в том числе притяжательными) и качественными прилагательными остановимся на двух примерах подчеркнуто парадоксальных сочетаний.
В поэме «Царь-Девица» Ветер обращается к героине-богатырше:
Хватай-ка за гриву –
Брать Стамбул-Царьград!
Девичий-свой-львиный
Покажи захват!
(П.: 82).
Прилагательные девичий и львиный обнаруживают семантическое различие при морфологическом и синтаксическом подобии. Генетически оба они притяжательные, в цитированном контексте девичий – притяжательное (‘свойственный девице’), а львиный – качественное ‘подобный свойствам льва, сильный, крепкий’). Вместе с тем объединение прилагательных в парное сочетание мотивируется их фразеологическими связями: Царь-Девица и лев – царь зверей. Слово царь имеется и в названии Царьград. В поэме героиня неоднократно прямо сравнивается со львом. Нянька говорит ей: Погляжу на кудри гривой, / Погляжу на взор пожаром – / Как не я тебя, а львица / Львиным молоком вскормила! (П.: 21); встречаются перифрастические именования героини Дева-зверь; На зверь-солдатку. При этом анималистические перифразы, называющие героиню, противопоставлены анималистическим наименованиям отрицательных персонажей сказки: мачеха-змея, ее помощник колдун – змей-паук, филин-сова, филин-сыч, царь – индюк-кохинхин, т. е. благородная сила Царь-Девицы противопоставлена зловещим свойствам мифологически нечистых тварей и фарсовому образу «важничающей» птицы. В ряду таких метафор прилагательное львиный, не утрачивая качественно-оценочного значения, актуализирует и значение притяжательного прилагательного.
Еще более тонкие мотивирующие связи парадоксального сочетания можно проследить в «Поэме Конца»:
– Что мы делаем? – Расстаемся.
– Ничего мне не говорит
Сверхбессмысленнейшее слово
Рас – стаемся. – Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которыми пустота.
Стой! По-сербски и по-кроатски,
Верно? Чехия в нас чудит?
Рас – ставание. Расставаться…
Сверхъестественнейшая дичь!
‹…›
Расставанье, – ни по-каковски!
Даже смысла такого нет!
Даже звука! Ну, просто полый
Шум, – пилы, например, сквозь сон.
Расставание, – просто школы
Хлебникова соловьиный стон
Лебединый…
(П.: 204).
Притяжательно-относительные прилагательные соловьиный и лебединый выступают здесь не в прямом (типичном для этого разряда) значении принадлежности, а в переносном значении подобия, что само по себе сближает их с качественными прилагательными. Цветаева сталкивает устойчивое сочетание соловьиное пение (перен. ‘прекрасное’ с сочетанием лебединая песня, представляющим собой двойную метафору: обозначая предсмертный крик лебедя, выражение лебединая песня (песнь) имеет еще и значение ‘о последнем произведении, создании, последнем проявлении таланта писателя, художника и т. п.’ (МАС).
Преобразуя фразеологизм лебединая песня в сочетание стон лебединый, Цветаева, с одной стороны, обновляет первичную метафору (песня – ‘предсмертный крик’), сопрягая смысл метафоры с названием и смыслом «Поэмы Конца», а с другой стороны, давая определение соловьиный предсмертному крику лебедя, Цветаева вводит понятие лебединая песня в семантическое поле искусства. В первом случае акцентируется и развивается смысл компонента лебединая, во втором – смысл компонента песня.
В сочетании лебединая песня, более идиоматичном, чем соловьиное пение, но вполне отчетливо сохраняющем внутреннюю форму, притяжательное значение прилагательного ощущается сильнее. Получается, что синтаксически однородные определения к слову стон неоднородны по принадлежности прилагательных к лексико-грамматическому разряду: соловьиный – качественное, лебединый – относительное (разумеется, каждое из них частично распространяет свои свойства на другое). При этом оценочность качественного прилагательного выявляет две точки зрения на «бессмыслицу»: во-первых, точку зрения страдающей женщины, принимающей негативную оценку и расставания, и поэзии Хлебникова, свойственную обыденному сознанию (идея бессмысленности передается синтаксической однородностью семантически противоречивых прилагательных соловьиный и лебединый); во-вторых, точку зрения поэта на расставание и на поэзию Хлебникова как на явления, исполненные глубокого смысла. В таком случае сочетание стон // Лебединый выражает идею женского горя, а сочетание соловьиный стон – идею торжествующего поэта. Это вполне четко соотносится с народно-поэтической традицией именования девушки лебедью, а поэта соловьем.
Определение сверхбессмысленнейшее с его гиперболической превосходной степенью, обозначенной и приставкой, и суффиксом, заключает в себе противоречие: сочетание морфем сверх- и бес- представляет собой внутрисловный оксюморон. Кроме того, утверждения о бессмыслице оценочно противоречивы обращению к положительным традиционным символам высокой поэзии и любви соловей, лебедь. Слово соловьиный в сугубо оценочном значении качественного прилагательного могло бы интерпретироваться как авторская ирония по отношению к поэтическому штампу, способному характеризовать «бессмыслицу», и к самой «бессмыслице», однако слово лебединый с его сохраняющейся притяжательностью и высокий смысл сочетания лебединая песня противоречат такой интерпретации. Во всем этом тексте Цветаева постоянно возражает сама себе. Характерно, что слово лебединый стоит после паузы стихового переноса, соответствующего паузе раздумья. Характеризуя необычные сочетания с прилагательными в языке художественной литературы, Л. И. Донецких справедливо утверждает: «Часто такие сочетания алогичны с точки зрения обыденного носителя языка, но логичны с точки зрения автора, воспринимающего мир по своим внутренним поэтическим законам» (Донецких 1980: 45). В подобных случаях окказиональность проявляется не на уровне морфемного состава слов, а на уровне их сочетаемости, но синтаксический сдвиг влечет за собой сдвиг семантический, т. е. и переосмысление морфемной семантики.
Отсутствие морфологических показателей превращения относительных прилагательных в качественные говорит о том, что разряд прилагательных – это категория прежде всего семантическая.
Но и морфологические свойства окказионально качественных прилагательных проявляются в поэзии Цветаевой весьма активно. Особенно это заметно в употреблении форм сравнительной и превосходной степени, гиперболизирующих неизменяемые признаки: Вечней водомелен, / Вечней мукомолен… (III: 636); В мир – одушевленней некуда! (П.: 282); И, может быть, всего равнее… (II: 316); Кто всех диче? (III: 639); встреча / Вечнейшая (III: 487); Недр достовернейшую гущу… (II: 182); от заезженнейшей из кляч (III: 664); наиявственнейшая тишь (II: 98); Последнего сына, / Последнейшего из семи (II: 146); последнейшая из просьб (П.: 193); Презреннейшее из первенств (П.: 194); сверхъестественнейшая дичь (П.: 204); В сем христианнейшем из миров (П.: 201); Чужая кровь – желаннейшая / И чуждейшая из всех! (II: 220).
На анализе форм превосходной степени[54] стоит остановиться подробнее, так как это одна из наиболее значимых грамматических категорий, приобретающих концептуальный смысл в поэзии Цветаевой. Эта категория в полной мере отражает стремление поэта к пределу и преодолению предела. Упомянутая выше форма сверхбессмысленнейшее с ее
