Игнач Крест - Марианна Федорова

- Разумеешь ли ты, святой отец, что Новгород с полуденной стороны начинается от Торжка?

- Истинно, истинно так, - согласился Ферапонт и, слегка прикрыв большие глаза, нестерпимую синеву которых давно научился скрывать, чтобы не смущать собеседника, сдержанно добавил: - А Торжок начинается от своего пригорода - Борисоглебского монастыря. Затем ты и позвал меня, так?

Посадник вспомнил эти слова, как оценил тогда ум и прозорливость отца Ферапонта, то, как легко с ним было говорить и иметь дело, умение Ферапонта угадывать его мысли.

Немного смущенно сказал в ответ:

- Таурмены уже на подступах к Торжку, а нам нужно время, чтобы укрепить город, заложить ворота, что с восхода, со стороны Тверцы, святой отец…

Игумен, едва приметно вздохнув, ответствовал:

- Мнил я дни свои земные окончить в спокойствии и мире. Господь судил иначе. Змии окаяннии, кровоядцы, аки воду, льют кровь христианскую. Ведай, Иванко, пока будет жив хоть один инок нашего монастыря, подступ к воротам с полуденной стороны Торжка будет закрыт для поганых. Пусть в облаченье смиренном, но с мечом в руке примут судьбу свою братия мои.

Глаза Ферапонта при этих словах широко раскрылись, и в них сверкнул такой гнев, что Иван Дмитриевич невольно вздрогнул. Не без труда потушив блеск своих глаз, Ферапонт проговорил, оборотясь к иконе Спаса в красном углу:

- Скорый в заступлении и крепкий в помощи, предстань благодатию силы твоя ныне и, благословив, укрепи.

На прощание настоятель признался, что не умер навеки в нем новгородский воин Федот, как он считал, пришлось ему воскреснуть.

- Ну что же, - недобро усмехнулся Ферапонт, - не в радость будет это воскресение тем, кто его вызвал.

Они обговорили с посадником весь план обороны монастыря, а потом Ферапонт протянул ему принесенный им с собой ларец, в котором находился Иерусалимский кубок - самое ценное сокровище Борисоглебского монастыря, и наказал хранить его как зеницу ока.

Иван Дмитриевич помнил, что после беседы с отцом Ферапонтом он несколько повеселел и даже как будто помолодел. Он велел кликнуть к себе трех самых близких людей - Якима Влунковича, боярина Глеба Борисовича и храброго гостя Михаила Моисеевича. Все трое пришли вместе, и Михаил Моисеевич пропустил вперед двух старших бояр. Яким Влункович и Глеб Борисович, оба дородные, русобородые, вошли, сановито отдуваясь, позволив холопам еще в сенях отряхнуть снег и снять тяжелые шубы и шапки. Михаил Моисеевич, рыжий и веснушчатый, несмотря на зиму, войдя в горницу, швырнул на лавку кожух, украшенный жемчугом, поклонился, сел и сверкнул белозубой улыбкой. Бояре неодобрительно покосились на него, степенно поклонились хозяину и, сообразно его жесту, уселись в кресла с высокими резными спинками.

Иван Дмитриевич, решивший прямо и без обиняков приступить к делу, негромко сказал:

- Ворог, злой кровоядец, разгромив низовские княжества, идет на новгородскую землю, на наш Торжок. Как мыслите встретить его? Покорством? Выкупом? Или, затворясь во граде, лютым боем?

Бояре задумались, насупившись, но Михаил Моисеевич тут же звонко ответил:

- Будто ты сам не ведаешь, посадник, что таурмены, хоть отворяй им ворота, хоть затворяйся в городе, все одно убивают всех подряд, не глядя ни на звание, ни на богатство, жгут и грабят. Так уж лучше встретить врага мечом, постоять за жен и домы наши, за Торжок, за славный Новгород.

Глеб Борисович промолчал, а тысяцкий Яким Влункович, хотя и не без досады, сказал:

- Истинно так глаголет, истинно!

Иван Дмитриевич и не ждал иного ответа.

- Как мыслите встретить вражескую рать? - спросил он.

И опять Михаил Моисеевич, не дожидаясь, пока выскажутся старшие бояре, заговорил горячо:

- Да так, как отцы и деды недругов встречали: пусть исполчится Торжок да и выйдет в чистое поле навстречу ворогу. Ты, Яким Влункович, к примеру, поведешь полк левой руки, ты, Глеб Борисович, полк правой руки, а ты сам, Иван Дмитриевич, головной полк. Я же, - и тут его дискант зазвенел, как натянутая струна, - со своими златоткаными, разведав, где ставка самого ихнего хана, врублюсь туда, подсеку шатер хана, а может, и его самого мечом достану. И пока поганые будут обретаться в страхе и смятении, вы, господа воеводы, всей силой ратной ударите на них, сомнете и передавите!

- А ну как не сомнем? - привстал Иван Дмитриевич. - У поганых сила несметная. Вот князь рязанский Юрий Игоревич со братьями своими и ратью великой выступил против них, но был разбит. А у нас и малой части его войска не наберется. Только погубим воинов, а беззащитных детей и жен наших отдадим на поругание, и Новгороду от нас никакой пользы не будет…

И он привычно погладил свою седую, тщательно расчесанную шелковистую бороду.

- Погоди, Дмитрич, - перебил Яким Влункович нетерпеливо, - а разве Новгород не окажет нам помочи? Или нас, как князей низовских, будут поганые бить поодиночке?

- За помощью гонец уже послан, - тихо, но внятно сказал посадник и посмотрел прямо в глаза Якиму, - одначе сила новгородской земли не в том, чтобы Торжок или иной пригород от ворогов оборонять, а в том, чтобы пригороды Новгород спасти и сохранить помогли, а ты сам понимаешь, что все пригороды от сих злых змиев отстоять не мочно.

- Ты так речешь, поелику коренной новгородец, - с досадой проронил Яким Влункович, но под пристальным взглядом Ивана Дмитриевича опустил голову.

Посадник сказал окрепшим баском:

- Торжок нам самим оборонять надобно. За нас сие никто не помыслит и не сделает. Да будет на то божья воля и веча новоторжского! Ты, Глеб Борисович, станешь оборонять посад. Вооружишь всех, кто может носить оружие. Мечи, луки со стрелами, доспехи возьми из моих подклетей, да и у других бояр поищите. Все одно они врагу достанутся, так пусть ране обагрятся его кровью! Вразуми людей, что каждая изба твердью должна стать. Ты же, Яким Влункович, - обернулся он к другому боярину, которыи тоже встал, расправил широкие плечи и выпрямился, оказавшись на голову выше Ивана Дмитриевича, и тому пришлось смотреть на него теперь снизу вверх, - будешь боронить окольный город. Вели немедля укреплять стены и закладывать ворота с восточной стороны. Я же, - слегка повысил голос посадник, - всей обороной ведать буду, а особо защищать детинец. Так-то, други и товарищи мои, - закончил он.

- А как же я? Как же мои златотканые? Ты что же, нас и за воинов не почитаешь? - возмутился Михаил Моисеевич.

Иван Дмитриевич ответил, грозно нахмурившись:

- Да, Михалко, ты сподобился в нашем городе златотканый промысел учинить, золотыми и серебряными нитями по коже и шерсти ткать пояса да облачения, а через это нашему городу новая слава, да и тебе не малый прибыток. Правда и то, что ты вооружил и обучил триста молодцев один другого удалее и каждому надел златотканый пояс. За все сие тебе низкий поклон. Однако не твои это воины, а наши, градские, и покамест я посадник, ни один из них без моей на то воли меча не обнажит, лука не натянет. Не кручинься, воевода, будет тебе и златотканым битва, да еще какая! - горько усмехнулся Иван Дмитриевич. - Ты у меня как засадный полк, на самое лихо пойдешь со своими удальцами, - закончил посадник, не заметив, что сам назвал златотканых его воинами, воинами молодого гостя Михаила Моисеевича.

- Где же? Когда? - в нетерпении вскричал гость.

- Это я еще и сам не ведаю, - сердечно и негромко ответил посадник, - а только придет твое лихо, твой срок настанет, - это и будет наша последняя рать. А теперь пусть каждый заступит на свое место…

- Давайте обнимемся на прощанье, - промолвил Глеб Борисович, - кто ведает, даст ли Бог свидеться вновь.

«…Вот и не стало уже Глеба Борисовича, - с тоской подумал посадник, позволивший себе короткий отдых. - Не стало и Ферапонта. Монахи оборонялись десять дней и ночей, а это немалый срок!..» - И он тяжело вздохнул.

Ван Ючен знал язык монголов лучше, чем любой чужеземный воин в войске Бату, но предпочитал объясняться с приданными ему нукерами и чэригами, в равной степени как с пленными и надсмотрщиками, жестами. Так было удобнее среди многогласия боя и тяжких глухих ударов выпущенных пао-цзо камней. Кроме того, да это и было самым главным, Ван по долгому жизненному опыту знал, что жест не так раскрывает душу, как слово. А ему было что скрывать.

Не по своей воле оказался Ван в несметном войске Бату, не по своей воле вот уже у которого города руководил он работой главного порока, который, пробив ворота, как речную запруду, впускал в город воинов, а оттуда текли потоки крови человеческой - не воды. Это ничего не значило, что у самого Вана руки не были в крови: ведь, ломая городские ворота, он больше наносил вреда и вел к гибели горожан, чем тысячи сабель.

Он прекрасно овладел искусством управлять пао-цзо: каждый камень для метания, вложенный в гигантскую ложку, должен был иметь не только свою форму, но и свой вес и размер. А ведь от размера и веса зависела и степень натяжения туго сплетенных воловьих жил и конских хвостов, и дальность полета, и прицельная точность. Зависели они и от многих других причин: расстояния от пао-цзо до цели, прочности крепления на почве, от силы натяжного устройства, силы и направления ветра, скорости спуска, даже погоды. Чтобы все это учесть, нужны были не только знания и опыт, но и особое чутье. Редко кто всем этим обладал. Поэтому Ван Ючену, когда захватили его в плен монголы во время разгрома империи Дзинь, узнав про его мастерство, не только сохранили жизнь (родителей, впрочем, безжалостно убили), но и сытно кормили, одевали, даже относились с некоторым почтением, но глаз не спускали.